Алое и зеленое - Айрис Мердок

Эндрю рассмеялся.

- Не говорите шинфейнерам, но в нашем запасном эскадроне в Лонгфорде всего сотни винтовок, да и то половина учебных. Попробуй из них выстрелить -наверняка взорвутся.

- О, тогда пусть ваши ребята в Лонгфорде глядят в оба, - сказал Кристофер. - Лонгфорд - известный рассадник брожения.

- Нельзя говорить такие вещи, Эндрю, - сказала Хильда. - Мало ли кто может услышать.

Эндрю устыдился, и ему сразу вспомнился один неприятный эпизод, которым отмечено было его прибытие в Дублин. Единственное, что он успел сделать толкового, пока находился во Франции, было приобретение отличной итальянской винтовки с телескопическим прицелом. Этот чрезвычайно ценный предмет таинственным образом исчез где-то по дороге от пристани в "Финглас". Садовник Кристофера клялся, что, когда багаж прибыл с парохода, никакой винтовки там не было. Теперь-то Эндрю понимал, что в этой изголодавшейся по оружию стране нельзя было ни на секунду спускать с винтовки глаз. Позднее Кристофер как-то упомянул, что его садовник связан с Гражданской Армией. Эндрю не надеялся доискаться правды, однако чувствовал, что исчезновение винтовки - враждебная акция, нежелательная и угрожающая.

- Нет, нет, - говорил между тем Кристофер. - Я не считаю, что Ирландия - пороховой склад. По-моему, прав Булмер Хобсон. Ирландия - болото, в котором погаснет еще не один пылающий факел, не одна бочка с порохом. Дело в том, что ирландцы еще более чувствительны и эмоциональны, чем о них говорят. У них все сводится к разговорам. Сегодня утром, например, когда я был в городе, я наблюдал забавную сценку - хотел рассказать вам раньше, да забыл. Я шел мимо Либерти-Холла - знаете, где помещается тред-юнион рабочих транспорта и чернорабочих - и увидел, что там происходит какая-то церемония. Собралась большая толпа, и девушка в мундире Гражданской Армии, влезла на крышу и развернула флаг. Флаг был зеленый, с ирландской арфой. А солдаты ИГА стояли строем, с оружием на караул, трубили горны, играли оркестры волынщиков, потом все закричали, и знаете, у многих в толпе были слезы на глазах.

Этот рассказ встревожил Эндрю; к тому же он подозревал, что Кристоферу все это очень интересно, только он не показывает виду. Франсис отложила свое рукоделие.

- Но что за этим кроется? - спросил Эндрю.

- Ничего. Об этом я и говорю. Ирландцы так привыкли олицетворять Ирландию в образе трагической женщины, что всякий патриотический стимул сейчас же вызывает у них неумеренные проявления чувств.

- "Встретил ты на дороге старушку?" - "Нет, но я встретил молодую девушку, она шла поступью королевы" {Заключительные строки из патриотической пьесы Йейтса "Кэтлин, дочь Хулиэна".}.

- Совершенно верно, Франсис. В зале Святой Терезы чуть потолок не рухнул, когда Йейтс в первый раз это показывал. Но в Дублине можно прочесть людям вслух хоть телефонную книгу, лишь бы с чувством, и они будут проливать слезы.

- По-моему, это нужно прекратить, - сказала Хильда. - Не понимаю, как им только не стыдно так поступать, когда в городе полно раненых воинов. И между прочим, меня очень удивляет, что. Пат Дюмэй до сих пор не в армии. Придется мне поговорить с его матерью. Такой молодой, здоровый - ему бы надо рваться на фронт. Вообще из него, мне кажется, получился довольно неприятный молодой человек.

- Я бы на вашем месте не стал говорить об этом с Кэтлин, - сказал Кристофер. - И самому Пату не советую вам показывать, что вы о нем думаете. - С этими словами Кристофер бросил быстрый взгляд на Эндрю. . .

Эндрю кольнула досада и знакомое чувство опасности. Неужели он такой дурак, что станет упрекать своего кузена, зачем тот не в армии?

- Ну что ж, может быть, вы и правы, - сказала Хильда, вставая.

Морской туман уже затянул весь сад, окутал дом и влажными струйками пробирался сквозь щели в стеклянных стенах. Дождь перестал, но вода скопилась на потолке рядами поблескивающих бусинок, которые вдруг начинали катиться, сливались и чуть слышно шлепались на туго накрахмаленную полотняную скатерть. Франсис убирала со стола. Когда все двинулись к дверям гостиной, Эндрю услышал, как его мать обратилась к Кристоферу:

- Я все хочу вас спросить, чем он, в конце концов, знаменит, этот Уолф Тон {Тон Тиобальд Уолф (1763-1798), один из создателей общества "Объединенные ирландцы" (1791), организатор восстания 1798 г., которое было жестоко подавлено; был взят в плен англичанами и покончил с собой в тюрьме перед казнью.}?

Глава 3

- Это ты знаешь?

Я красой не блистал никогда,

Я не ром, скорей лебеда.

Это мне не обидно,

Мне себя ведь не видно,

Вот для встречных так правда беда.

- Не смешно.

- А этот стишок и не должен быть смешной. Он философский. Да нет, он и смешной тоже. А этот ты слышал? "Жил-был старичок из Ратмейна..."

- Хватит, Кэтел, замолчи.

- Почему ты вечно одергиваешь брата? - сказала Кэтлин, накрывавшая на стол к чаю. Братья не ответили и с отсутствующе вежливыми лицами дождались, пока она выйдет из комнаты.

- Значит, к нам пожалует примерный юноша?

- Стыдно так говорить про двоюродного брата.

- А что? Я ведь его похвалил.

- Ничего подобного.

- Ну ладно, ничего подобного. Да ты и сам его не любишь. Чертов английский воображала, верно?

- Нет, я ничего против него не имею. В общем, он мне нравится.

- Он придет в мундире?

- Наверно.

- И со шпорами?

- Откуда я знаю? Вероятно.

- Я буду смеяться над его шпорами. Когда я засмеюсь, ты так и знай, это я над его шпорами.

- Ты будешь вести себя прилично, а не то я тебя выдеру.

- Нет, не выдерешь.

- Нет, выдеру.

- Га-га, гу-гу, я от Патси убегу! - запел Кэтел, прыжками спасаясь в дальний угол гостиной.

Их дом стоял в верхнем конце Блессингтон-стрит - эта широкая, унылая, грязная улица к северу от колонны Нельсона лезла в гору и упиралась в ограду скучного маленького парка. Под бледным, ясным небом от нее веяло тихим запустением - улица, не ведущая никуда, праздные собаки, раскрытые двери подъездов. Впрочем, она была очень похожа на другие крупные артерии Дублина, возникшие в начале прошлого века, - тот же внушительный сплошной фасад почерневшего красного кирпича, казалось не столько озаренный привычно дождливым светом, сколько поглощающий его. Вблизи было видно, что кирпич далеко не одноцветный - то фиолетово-красный, то желтовато-серый, но весь покрыт слоем грязи, наросшей на него как некая органическая оболочка, своего рода рыбья чешуя, - основной строительный материал Дублина, города, разом появившегося из-под земли по мановению какой-то растрепанной Дидоны. Железные решетки ограждали глубокие, как пещеры, подвальные дворики, где росли одуванчики и молодые деревца, а к каждой парадной двери, увенчанной изящным полукруглым окном, вело несколько ступенек. Причудливые колонки по бокам дверей, обитые и сплющившиеся от времени, напоминали памятники античности. Одни только окна на всем протяжении улицы выглядели нарядно и красиво, как в первый день творенья.

Двери являли большое разнообразие. Нешуточные сооружения, крепкие, о многих филенках, и те из них, что были хорошо покрашены и снабжены красивыми молотками и медными дощечками, даже на этой улице достаточно красноречиво оповещали о том, что здесь живут солидные люди, образованные, знающие себе цену врачи или юристы. Но многие двери покоробились, краска с них осыпалась, они пестрели таинственными дырками, а молотки исчезли, так что посетителям приходилось кричать в щель почтового ящика. В подвалах тем временем возникали странные предприятия: в одном - магазин подержанных велосипедов, в другом - столярная мастерская, а перед одной из подвальных дверей целыми днями сидел человек и чийил плетеную мебель. За мутным стеклом над парадными подъездами теперь можно было увидеть рядом с традиционной ярко раскрашенной фигуркой Христа-спасителя карточки парикмахеров и трубочистов. В конце улицы в нижнем этаже одного из домов даже приютилась кондитерская лавочка.

Но душа улицы витала выше этих мелочей, и по вечерам, когда делал свой обход фонарщик, или в теплые дни, когда солнце пробивалось сквозь тучи и все проступало отчетливо и тонко, как на гравюре, улица была прекрасна, исполнена особой, присущей Дублину печальной и спокойной красоты покорного увядания. Эти прямые, похожие на утесы закопченные дублинские улицы, тянувшиеся на мили и мили, все еще были отмечены печатью совершенства, хотя многие террасы больше походили на склады или даже превратились в склады, а на бедных улицах вместо окон и дверей зияли дыры. Но даже тут дома, казалось, помнили, что и в этом своем почерневшем виде они представляют собой прекраснейшие жилища, когда-либо сооруженные человеком.

Дом семейства Дюмэй был не лучший на улице, но и не самый обшарпанный. Парадная дверь была выкрашена в темно-зеленую краску лет шесть назад. Возле нее имелся большой медный молоток, который служанка Джинни, одинокая немолодая девушка, получавшая восемь шиллингов в неделю и проживавшая поблизости, в трущобах, ласково именуемых "Маленький ад", чистила в тех редких случаях, когда у нее доходили до этого руки. Первое, что встречало человека, входившего в дом, был церковный полумрак и тот запах, о котором упоминала миссис Чейс-Уайт. На мысль о церкви наводило и окно с цветными стеклами на первой площадке - всего-навсего окно из уборной, дверь которой, когда помещение не было занято, всегда была открытой. Возможно, этим и объяснялся странный запах. Верхняя площадка, длинная и освещенная окном в потолке, по неясным причинам была разделена пополам чуть позванивающей занавеской из бус, а по стенам ее тянулся ряд алтарей или часовенок, в которых хранились чучела птиц, пирамидки восковых фруктов и каскады рассыпающихся в прах бабочек под стеклянными колпаками.