Скандалы (декабрь 2008) - журнал Русская жизнь

Таких случаев были десятки тысяч.

Спрашивается, чeм выразилось участие Городской Управы в борьбe с наводнением?

Городской голова Н. Гучков, не имeвший ни толковых лодок, ни толковой спасательной станции, брался собирать пожертвования. Он созвал экстренное собрание участковых попечителей городских попечительств о бeдных и начал вмeсто помощи населению читать им рeчь.

Начался сбор пожертвований, по пословицe «лучше поздно, чeм никогда». Был избран комитет по сбору пожертвований в пользу потерпeвших, и во главe его был избран Г. А. Мейнгардт. На электрической станции был сосредоточен запас хлeба, пасок и куличей, и отсюда на лодках развозили эти продукты жителям, отрезанным водою от остального города, но и тут большая часть хлeба была пожертвована булочниками. Напримeр, Д. И. Филиппов пожертвовал сто пудов.

Городской же голова eздил и осматривал повреждения. Наконец, послe долгих размышлений рeшено, что недостает у населения одежды, пищи и сухих помeщений.

Население кормили куличами и пасхами, одежду его сушило солнце, а для лишенных крова был отведен ряд помeщений: Морозовой помeщичий дом на Таганкe, дом трудолюбия в Харитоньевском переулкe, дом Рeшетникова на Пятницкой улице, дом купеческого общества на Дорогомиловской, дом Селуанова на Рождественском бульварe, дом Худякова на Сивцевом Вражкe и дом вел. кн. Елизаветы Федоровны на Ордынкe, а кромe того ряд городских училищ.

Стали выкачивать воду из помeщений и поэтому поставили на всю громадную площадь наводнения двe паровые машины от пожарных команд, двe паровые машины, принадлежащие городу и до 40 ручных насосов, кромe того еще прикупили три паровых машины. Но достаточного числа людей не было.

Пустили в ход так называемый «капитал общественных бeдствий», но и тут поднялись рeчи об измeнении условий пользоваться этим капиталом, достигающим 36 тысяч рублей. Одним словом, выезжали на паллиативах.

Но русские люди, проворонив, что надо, любят составлять проекты и вот один из них был напечатан П. Михайловским в газетe «Русское слово» под громким названием «Москву-рeку нужно обуздать». В нем автор рекомендует прорыть новый обводный канал. Указывая на то, что уже с начала текущего столeтия министерство путей сообщения проектирует устроить в Москвe большой рeчной порт, он говорит, что такой порт не может существовать без подобного обводного канала. Кромe того, тогда и Москва-рeка будет урегулирована в предeлах города. Этот канал, по мнeнию г-на Михайловского, обеспечит город от наводнений и подымет на много миллионов цeнность московских недвижимых имуществ. Автор указывает на постоянное истребление лeсов в Московской губернии и думает, что будущие наводнения Москвы-рeки окажутся еще болeе ужасными, чeм только что пережитое. Высота половодья на этот раз оказалась на 10° выше 1879 года и никто не может поручиться, что в слeдующий раз весенние воды не поднимутся еще на 10°, а такое поднятие (5,4 саж.) неминуемо затопит болeе 5 милл. кв. саженей и едва ли саперы могут тогда отстоять Третьяковскую галлерею или центральную станцию электрических трамваев. Если надежда на канал осуществится, то 1908 год будет упомянут в лeтописях Москвы не только как год черного лихолeтья, но и как год настоящего возрождения нашей столицы.

Печатается с сокращениями по изданию:

Московское наводнение. М., 1908

Школьные сочинения

Воспоминания детей-беженцев. Окончание

СТАРШИЙ ВОЗРАСТ.

Это те, которым теперь от 16-17 до 20 лет, а в некоторых отдельных случаях и выше.

37. В настоящее время я делю свою жизнь на два периода. Первый период это до 1917 г., золотая невозвратная пора детства. До 1917 г. я жил дома, в семье, под крылышком у матери. Я жил беззаботно, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь и не сталкиваясь с жизнью и людьми. В 1917 г. произошел великий акт в стране, который сильно отразился на строе всей моей жизни. 1917 год произвел ужаснейший переворот и полную разруху нашего гнездышка, о котором я вспоминаю с болью в сердце.

38. В 1917 г., когда в России впервые разразилась революция, я с недоумением смотрел на войска и народ, которые радостные, с пением и музыкой шли по улицам города. Все это для меня было ново, так как старый монархический строй, как я еще в те годы представлял себе, являлся (с моей точки зрения) чем-то непоколебимым, не только в смысле физической силы, но и как законный, правильный и всеми желаемый образ государственного управления… Начиная с 1917 г. для меня начинают открываться все те плохие стороны старого монархического строя, которые в те годы так подчеркивались многими людьми, которые радостные и воодушевленные избавлением, как они говорили, России от цепей старой отжившей монархии собирались строить новую жизнь и на новых неизведанных началах. Все это отразилось, конечно, на мне (мне было тогда 9 лет), и я старался переварить сам своим собственным умом, но многого не был в состоянии понять, благодаря моей молодости.

39. Оползень, начавшийся с марта 1917 г. и быстро захватывавший все большие и большие слои, лично меня сначала не коснулся, ибо был я еще слишком мал и некрепок, чтобы иметь возможность самому броситься на поднимающийся циклон сначала «бескровной», а потом уже пришедшей в ноябрьской слякоти и мгле - «мировой социальной»… Не участвовал я в первых днях - но помню, помню я смутно, как из другой, прошедшей жизни, это кровавое реяние красных знамен, эти толпы пьяные от весеннего ветра и солнца, эту злополучную пародию, вкривь и вкось горланившуюся фабричным городским и казарменным людом: «Вставай, подымайся!» - и, Господь да простит мне, не могу без едкой, острой, какой-то даже подсасывающей иронии подумать: «Да, встали… поднялись… и в грязи и смраде остались».

40. Я помню первый день революции. С утра в городе было заметно волнение. Люди стремились к площадям, где предполагались митинги. Я тогда смутно понимала значение этого дня, но вокруг чувствовалось что-то новое, радостное и невольно сам заражался этой радостью и ожиданием чего-то большого, светлого в будущем. В доме у нас беспрерывно велись споры. Одни с иронией говорили, что все эта детская игрушка и долго не продержится, другие горячо защищали великое дело и верили, что простой игрушкой оно не было и не будет. Потом начались погромы… Затем как-то незаметно подошли большевики, и тут уж пошли всякие Продкомы, Совнаркомы и т. д. Начались обыски, грабежи и расстрелы, но пока еще не в сильной форме. Наконец, понемногу стали теснить и прижимать интеллигенцию, называя ее буржуями. В доме у нас началась упаковка вещей и закапывание драгоценностей. Противники революции злорадствовали. Сторонники присмирели. Народ тоже присмирел. Кое-где слышались жалобы на «проклятых большевиков» и радостно передавались известия, что скоро придут «наши». Наконец, однажды ночью послышался гул отдаленных выстрелов. Все насторожились. Офицеры, скрывавшиеся у нас, ходили с какими-то вытянуто-радостными лицами и понемногу собирались к отъезду. Целую неделю продолжалась перестрелка. Белые подошли так близко, что пули летали над городом. Красные отступали. По дорогам находили разные канцелярские бумаги и протоколы, растерянные ими впопыхах. На следующий день вошел в город генерал П. со своим отрядом. Его встретили с хлебом-солью. Но и эти долгожданные белые не принесли с собою так ожидаемого спокойствия! Генерал П. начал с того, что очертил кругом центра города и всех находящихся за чертой велел поголовно расстреливать как сторонников большевиков. Три дня продолжалось избиение неповинных, так долго ждавших «их» людей. А в это время там, за чертой этой «наши» дни и ночи проводили в кутежах и за картами. Вдруг на четвертый день опять послышалась канонада. Генерал П. спешно собрался и выехал из города, оставив висеть на базарной площади двух «неприятелей»! Так они и остались висеть до прихода красных. Те вошли, но какие-то трусливые, точно придавленные. Приходя с обыском, боялись входить в дом: а вдруг там кто-нибудь спрятан. Начались опять расстрелы, расстрелы и расстрелы. Бедный народ не знал, куда ему броситься. Белые их считали красными, красные белыми.

41. Тяжелую жизнь я провел до семнадцатого года. Со времени отступления русских войск из Польши и Галиции я очутился в руках австрийцев и повинен был нести тяжелую жизнь плена. Голод, вечное притеснение со стороны австрийцев, зверское отношение, туга по русским… Когда человек на воле думает о неволе, то ему представляется только что-то страшное и тяжелое… Совсем иное чувствует человек, когда он находится в неволе… Воля тогда кажется такой блаженной, такой роскошной и милой, что человек не может забыть о ней ни на минуту… Но еще хуже стало, когда я вышел на волю, но когда нельзя было ею воспользоваться. Живя среди необразованных людей и видя эту суеверную, глухую, ничтожную жизнь, я очень тяготился ею и страшно хотел познать хотя немножко науку. Но ни при каком старании я не мог своих мечтаний добиться. Опять все затормозила Гражданская война… В девятнадцатом году я очутился в польской оккупации. Те… старались на каждом шагу искоренить все русское. Вместо русских, своих школ появлялись польские… Закрытие всех русских просветительных организаций, перевод церквей на костелы, поселение на общественных, монастырских и казенных землях польских усадников… - окончательно лишили меня надежды на учение. Но к счастью, среди такого тяжелого положения мне удалось познакомиться с одним русским студентом, который убежал от большевиков, и начать свою мечту - науку.