Повесть о самурае - Дмитрий Иванович Богуцкий

– А вы еще кто? –  недовольно произнес ронин, проглатывая остатки второго колобка и откладывая тарелку на чурбак.

Он поднялся, не спеша поправил пояс, мечи за поясом, зорко озирая нас всех. Он не боялся. У него за поясом было больше оружия, чем у всех нас, вместе взятых.

– Вам чего, старички?

– Как тебя зовут? –  произнес мой дед.

Ронин назвался.

– Что ты делаешь здесь? –  негромко спросил мой дед.

– Я воевал вместе с твоим сыном, –  неласково отозвался ронин. –  Мы вместе участвовали в осаде Осаки.

– Вот как, –  отозвался мой дед. –  С которым сыном?

Ронин, усмехаясь, обвел нас черным взглядом и бросил в ответ:

– Которого здесь нет. Со старшим.

– Под чьим знаменем вы сражались? –  ровно спросил мой дед.

– Ии Наомаса, отряд Красных Демонов, – отозвался ронин. –  Слышал, наверное?

Мой дед перевел безразличный взгляд на безмятежного Мацуда Хирото, неподвижно стоявшего рядом, потом на мою мать, она ответила ему столь же безжизненным взглядом, и негромко произнес:

– Невестка, подай достойному воину чашку саке.

Ронин развязно усмехнулся и отозвался:

– Вот это другое дело. А то я уж решил, дело дойдет до ножей. Не хотелось бы кого-то поранить, старик. Мы с твоим сыном были вот так вот: плечо к плечу, нога к ноге.

Он взял с подноса, что поднесла ему мать, чашку с саке и, резко запрокинув голову, выпил ее в один огромный глоток. Мать отступила в сторону, а Мацуда Хирото, стряхнув с лезвия своего короткого меча его кровь, вложил тот в ножны. Я не заметил, как он это сделал, но горло ронина словно разорвалось надвое, кровь, перемешанная с саке, выплеснулась на утоптанную землю нашего двора.

Никто из нас даже «ой» сказать не успел.

Сначала на землю упала опустошенная глиняная чашка – последнее, что сделал в этой жизни этот человек. Затем наземь пало его мертвое тело. Пустое, свободное от души, отлетевшей к следующему воплощению.

Мой дед молча смотрел, как толчками вытекает человеческая кровь и смешивается с грязью.

– Позовите монаха, –  отрывисто бросил мой дед. –  Его нужно отпеть и сжечь тело до заката. Я заплачу.

– Благодарю тебя. –  Дед коротко поклонился Мацуда Хирото. –  Я в долгу пред тобой.

Тот только коротко кивнул в ответ, пряча руки в рукава косодэ.

Позвали монаха. Убитого отпели и сожгли. Он исчез, как не было его.

Уже после заката солнца в темноте у тлеющего очага я задал терзающий меня вопрос.

– Матушка, –  тихо произнес я. –  Почему мы убили его? Он что-то знал о моем отце. У него были вести.

– Твой дед поступил верно. Этот человек ничего не знал, –  прерывисто отозвалась моя мать. И моя сестра, молча сидевшая у очага, опустила бледное лицо. –  Этот человек был самозванец. Или грабитель, или попрошайка и вор. Этот человек лгал. Он не знал твоего отца.

– Но как? –  поразился я.

– Твой отец был в замке Осаки, когда его взяли и сожгли дотла войска сёгуна, –  отозвалась мать. – Но он был не снаружи. Он был внутри.

Это было впервые за долгое время, когда я что-то узнал о моем отце.

* * *

Все, что я помнил о моем отце, запечатлелось в одном мимолетном образе из времен, когда я говорить-то еще не мог, а мог только кричать.

Это воспоминание, тусклое, бесцветное и туманное, то первое воспоминание, словно мимолетный дзенский рисунок тушью на желтоватой бумаге. Тень моего отца в ярком проеме раздвинутых дверей.

Это был единственный и последний раз, когда я видел его.

И это же одно из самых первых моих воспоминаний в этом мире – мучительных и тоскливых. То, что я старый человек в новом теле: я беспомощен в маленьком теле новорожденного младенца, мой разум не в состоянии уместиться в маленькой голове, и с диким воплем, раздирающим новорожденные легкие, я погрязаю, тону, погибаю, растекаясь по зыбкой основе этого немощного разума, теряя себя без остатка.

Эта память, наверное, еще даже не моя, а того человека из прошлого, что воплотился в это тело. Поэтому воспоминание и сохранилось. Все, что осталось от моей предыдущей жизни, какой бы она ни была.

Убедительное подтверждение перевоплощения, поворота жестокого колеса Сансары.

Больше от моего предыдущего воплощения не осталось ничего. Ни имени, ни воспоминания, ни таланта, ни прозрения, ни воспоминания о грехе. Все это пришлось постигать заново уже мне самому.

Я мог бы тешить себя, что стал воплощением кого-то значимого, тем более что в год моего рождения пало много достойных воинов, но я не наблюдал в себе необходимых качеств, и я никому не рассказывал об этом воспоминании. Сначала не придавал должного значения, а потом молчал, потому что не хотел угодить в монастырь. Я хотел быть воином, какими были мой дед и мой отец. Воином поколения героев, завершивших бесконечную Междоусобицу.

Конечно, я не мог стать таким же, как они. Никто из нас, сыновей этого поколения, этого уже не смог.

Нам пришлось идти другим путем.

* * *

Последняя война закончилась в год моего рождения, когда первый сёгун дома Токугава во второй раз осадил замок Осаки. Мой отец как раз ушел воевать туда и не вернулся. Мы так и не узнали, чем завершился его поход. Учитывая, что он отважно и безрассудно присоединился к стороне, потерпевшей поражение, мы могли лишь догадываться о его конце и не могли расспрашивать слишком настойчиво, чтобы не привлечь роковое внимание лазутчиков победителей.

Мы и без того изрядно пострадали во времена Междоусобицы. Наша семья родом из других мест. Из Этидзэна, земли одного из предыдущих претендентов на верховную власть. Мы следовали за ним к его высокой цели отважно и верно. Мы не предали его, а он не предал нас.

С тех пор история моей семьи была историей утрат.

Наш господин тоже проиграл. Его союзы разрушили, его армию разбили, его самого смогли взять живым, закопали в землю по шею и отпилили голову тупой бамбуковой пилой. Семьи некоторых его последователей перебили полностью. Мы были слишком незначительны. Нас разделили, а потом переселили. Потом переселили еще раз. Теперь наши земли здесь, в местах, где горы высоки и моря не видно, словно его вовсе нет. Земли, где рис добывается из земли так же нелегко, как камень из карьера. Тяжелые, бедные земли с развалинами крепости, которую мы не имели права восстановить.

Может быть, именно от этого привкуса неизменного поражения и бежал мой отец.

Столетие Междоусобицы глубоко проредило семьи моих дедов и дядей. Постоянные переезды нашего дома от владения к владению необратимо