Город Антонеску. Книга 1 - Яков Григорьевич Верховский

другим людям, которые сидели посреди улицы, на камнях, как раз напротив дяди Тиминого дома, в который мы так и не успели забежать.

Мы немножко посидели вместе с ними, а потом пошли дальше. По мостовой. Сначала быстро-быстро. А потом медленно. А потом, снова сидим, прямо на камнях.

И все бабушки охают:«Вей змир! Вей змир!»

И все дети плачут.

И вокруг чужие солдаты и большие злые собаки, как та нарисованная, в книжке про даму, которую я забыла в школе, которую подожгли.

Солдаты почему-то все время сердятся и командуют на своем языке – то туда, то сюда, то туда, то сюда. Собаки тоже сердятся – и рычат, и лают, и плюются. Хорошо еще, что у них есть ошейники, а то бы они всех нас перекусали.

На Куликовом поле мы снова долго сидели прямо в пыли. Я уже очень хотела кушать, и Тася дала мне одну конфетку – ириску. Ириска была коричневая и скользкая – растаяла, наверное, в кармане у Таси, пока мы бежали из школы, которую подожгли.

Тася вынула ириску из кармана и сунула мне ее прямо в рот. Но ириска вдруг выскользнула, упала на пол и стала медленно-медленно тонуть в пыли.

Тася подумала, что я нарочно выплюнула эту ириску и очень на меня рассердилась. Мне тоже было жалко ириску, особенно потому, что у Таси больше ирисок не было, а эту она не разрешила мне выковыривать из пыли, и ириска пропала. Я заплакала.

И папа, как всегда, стал меня уговаривать: «Сегодня тебе нельзя плакать. У тебя сегодня день рождения. Тебе исполнилось пять лет».

В день рождения дети всегда получают подарки. В этот день рождения я тоже получила подарок – Куклу!

Тася сделала ее очень быстро – оторвала от своей нижней юбки кусочек тряпочки и скрутила из него самую настоящую куклу. У куклы, правда, не было ручек и ножек, но зато была голова и лицо. И папа нарисовал ей глаза, и рот, и нос. Послюнил маленький чернильный карандашик и нарисовал.

И получилась «Кукла с чернильным носом».

Чудесная была кукла!

Так мы шли и шли вместе с куклой, и со всеми бабушками, которые кричали «Вей змир!», и со всеми детьми, которые плакали, пока не остановились перед огромными железными воротами.

За воротами был большущий красный дом.

Это была Тюрьма.

Тася, правда, давно уже знала, куда мы идем. Она еще по дороге говорила папе: «Нас гонят в старую городскую тюрьму. Видишь, справа трамвайное депо».

«Я тоже, я тоже вижу трам-вай-ное, – закричала я. – Вон там, там стоят поломанные трамвайчики!»

Но Тася на меня даже не посмотрела. И папа тоже со мной совсем разговаривать перестал – тащит и тащит за руку, а сам слушает Тасю, которая все удивляется и удивляется: «Не знаю почему, но нас всех гонят в тюрьму. С ума они что ли сошли – гонят в тюрьму детей? Но это точно дорога на тюрьму. Вон там – Чумка. За ней будет Христианское кладбище, а напротив него, сразу за старым Еврейским – тюрьма. Я хорошо помню эту дорогу. Меня часто возили по ней на допросы, когда я сидела здесь в 1938-м…»

Ворота Тюрьмы раскрылись, и мы все вместе потихонечку начали в них входить. И тут папа обнял меня, повернул мою голову и прижал ее к своему боку. Так же, как он это сделал вчера по дороге в школу, когда мы проходили через Новый базар, где люди висели на карусели, на которой я раньше всегда каталась, когда приходила с бабушкой за черешнями.

«Не смотри туда, не смотри», – зашептал папа.

А мне туда и смотреть было нечего, я и так уже все видела.

И ничего там такого интересного не было. Просто стенка. Грязная стенка. И стекает по ней что-то черное. И люди валяются. Целая куча. И солдаты. Что-то там делают. И кричат.

Но папа все прижимает мою голову к своему боку и наклоняет ее вниз, и я вижу плиточки, по которым мы идем. Красивые такие, серенькие. Хорошо бы на них попрыгать, в классики поиграть!

Но тут двор кончился, и мы вошли в Тюрьму. Огромная она такая, высоченная и круглая-круглая. И похожа она, прямо очень похожа на мой любимый Цирк на Садовой, где так вкусно пахнет лошадками, наверху летают акробатики, а внизу, на «круге», который называется «манеж», кувыркаются клоуны.

Здесь тоже чем-то сильно пахнет и лестницы железные до самого потолка, как трапеции, только нет акробатиков, а на «круге», вместо клоунов, – люди и дети. Сидят и лежат на полу на всяких тряпках и без тряпок, и жижа какая-то течет.

Мы, наверное, по улицам все-таки медленно бежали, потому что в Тюрьму опоздали. И теперь нам даже сесть негде.

Но тут вдруг в углу под лестницей мы увидели бабушку Иду. Она сидела, как все, на полу, на своем расстеленном пальто, и мы сначала ее не узнали, потому что там было темно и потому что она вся была какая-то растрепанная, и даже лицо и руки у нее были грязные. А сама всегда раньше на меня орала: «Руки, руки, немедленно мыть руки!»

Но теперь мы все, конечно, обрадовались, залезли тоже под лестницу и очень удобно устроились на бабушкином пальто, и Тася даже дала мне один сухарик из ее мешочка. Бабушка тоже, конечно, обрадовалась и сразу стала плакать и верещать: оч-ч-ень не нравится ей в этой тюрьме, она в ней совершенно сидеть не может, потому что она в ней никогда не сидела и шпионкой тоже никогда не была, никакой шпионкой не была – ни японской, как Тася, ни греческой, как моя другая бабушка Лиза. И еще, и еще…

Тася стала ее успокаивать и сказала, что выведет ее из тюрьмы.

«Ты не сможешь», – плакала бабушка Ида.

«Смогу!» – «Не сможешь!» – «Вот увидишь – смогу».

И правда, она смогла. Только это получилось потом.

Уже наступил вечер, когда Тася взяла бабушку за руку и быстро пошла с ней к воротам. «Я скоро вернусь», – сказала она папе.

Мы с папой долго смотрели им вслед из открытых дверей и видели, как Тася подошла к солдату, охранявшему ворота, что-то сказала ему и что-то такое дала ему.

А потом они с Идой – высокая прямая Тася впереди и маленькая сгорбленная Ида близко-близко за ее спиной – прошли через ворота и ушли совсем…

А мы с папой и с Куклой с чернильным носом остались в Тюрьме,