Кельтские сумерки - Уильям Йейтс

Самое знаменитое из религиозных его повествований именовалось «Святая Мария Египетская», представляло собой длинную, серьезную до жути поэму и являлось, по сути, выжимкой из еще более обширного труда некоего епископа Кобла. Речь в ней шла о том, как одна египетская продажная женщина по имени Мария отправилась однажды с группою паломников в Иерусалим из соображений чисто профессиональных, а потом, когда сверхъестественная сила помешала ей переступить порог храма, раскаялась вдруг, удалилась в пустыню и провела остаток жизни своей в одиночестве и покаянии. Когда она собралась наконец помирать, Господь послал к ней епископа Зосиму, чтобы тот отпустил ей грехи, причастил ее перед смертью и с помощью одного тамошнего льва, им же посланного Зосиме в помощь, вырыл ей могилу. Поэма эта вобрала в себя все самое худшее из назидательной поэзии образца VIII века, но была притом настолько популярна и так по сей причине часто исполнялась, что Моран получил даже прозвище – Зосима, под которым многие еще и до сих пор его помнят. Был у него еще один собственного сочинения шедевр, под названием «Моисей», который к поэзии лежал чуть ближе, но все ж таки на расстоянии вполне для обеих сторон безопасном. Однако же штиль торжественный и высокопарный был натуре его противопоказан, и по исполнении, так сказать, передовицы он сам же ее и пародировал таким вот босяцким совершенно манером:

В земле Египетской, где воду пьют из Нила,Девчонка Фараонова скупнуться раз решила.Макнулась, в общем, и на берег – шасть.Побаловаться, значить, в камышах.И вдруг, завместо милою дружка,Робенка в люльке тащит с бережкаИ говорит подружкам тихо так, спокойно:«Девчонки, это чье ж оно такое?»

Однако же чаще всего он прокатывался в острых и злых своих виршах насчет современников. Особенное удовольствие ему доставляло, к примеру, напомнить ненавязчиво одному сапожнику, который, хвастаясь направо и налево своим достатком, был притом известный всей округе грязнуля, о весьма незавидном происхождении и самого сапожника, и его денег – песенкой, от которой до нас, к сожалению, дошла одна только первая строфа:

Нет дома в Дублине грязней.Чем тот, где гадит Дик МакЛейн.Жена его – округе всейИзвестная сирена.Она за совесть, не за страхМедяк сшибает на углах,А муж, разодевшись в пух и прах.Подался в джентльмены.Ханжей таких не видел свет,МакЛейнам сроду сраму нет,И весь их клан на том стоит,Откуда ж будет стыд.

Трудностей у него хватало, и самого разного сорта, вплоть до многочисленных самозванцев, с коими ему приходилось вступать в состязание до полного их и публичного посрамления. Как-то раз один полицейский, преисполнившись служебным рвением, арестовал его за бродяжничество, но был под смех суда присяжных на голову разбит одним-единственным замечанием Морана, который, обратившись к судье, напомнил Его Милости о прецеденте (6), созданном во времена оны Гомером, каковой также, по уверению Морана, был поэт, слепой поэт, и нищий слепой поэт в придачу. Слава его росла, и проблем становилось все больше. Всяческого рода подражатели буквально проходу ему не давали. Некий актер, к примеру, заколачивал по гинее на каждый заработанный Мораном шиллинг, просто-напросто копируя фразы его, песни и саму его манеру на сцене. Однажды актер сей ужинал с друзьями, и между ними возник спор – не переигрывает ли он в роли Морана. За третейским судом решили обратиться к толпе. Ставкой был обед ценою в сорок шиллингов в знаменитой тамошней кофейне. Актер встал на Эссекс-бридж, там, где являлся обыкновенно Моран, и вскоре вокруг него собралась небольшая толпа народу. Не успел он добраться до конца

«В стране Египетской, где воду пьют из Нила», как невдалеке показался и сам Моран, собственной персоной, и тоже не один. Зрители смеялись, возбуждены были крайне, и число их сразу же удвоилось – имело смысл ожидать чего-то интересного. «Люди добрые, – возопил претендент, – возможно ли, чтобы нашелся человек настолько бессовестный, чтоб надсмехаться над бедным темным стариком?»

– Кто там кричит? – отозвался тут же Моран. – Гоните его, он самозванец.

– Изыди, несчастный! сам ты самозванец и есть. Неужто ты не боишься, что небо отымет свет и у твоих глад за то, что ты стал надсмехаться над человеком бедным и темным?

– Святые угодники и ангелы на небеси, да неужели никто меня не защитит? Ты самый что ни на есть гнусный проходимец, ты нелюдь, разотбиваешь у меня мой честный кусок хлеба, – отвечал бедняга Маран.

– А ты, ты, несчастный, зачем ты мешаешь мне петь? Народ христьянский, неужто в милости твоей ты не прогонишь человека этого тумаками прочь? Он пользуется тем, что беззащитен я и темен.

Убедившись, что победа осталась за ним, претендент поблагодарил «людей добрых» за доброту их и за то, что они не дали его в обиду, и принялся опять декламировать стихи. Некоторое время Моран, озадаченный донельзя, молча его слушал. Потом снова принялся возмущаться:

– Да нешта никто из вас мине не помнит? Вы что, поослепли все разом? Я ж вот он я, а тот – и не я совсем!

– Прежде чем я продолжу прекрасный сей рассказ, – тут же перебил его самозванец, – я обращусь к вам, добрые христьяне, подайте кто сколько может, чтобы легче мне было рассказывать дальше.

– У тебе что, души и вовсе нет, ты, надсмешка над подобием Господним? – оскорбленный до глубины души этою последней обидой, Моран был уже просто вне себя от ярости. – Грабь, грабь нищего, нехристь, ты хочешь, видать, чтобы весь мир с тобою вместе поглотило пламя адское? Слыханные ли дела творятся, люди добрые?

– Вот люди пускай и рассудят, – сказал самозванец, – кто здесь на самом деле слепой, а кто – нет, решайте, друзья мои, и избавьте меня от этого прохвоста, – и с этими словами принялся собирать монетки – все больше пенсы и полпенни.

Пока он собирал свой урожай, Моран затянул «Марию Египетскую», и негодующая толпа, которая и вовсе собралась уже было наломать ему спину его же посохом, остановилась, пораженная невиданным сходством Морана с самим собой. Самозванец кричал уже, чтобы люди «вот только допустили его до этой сволочи, и он-то ему ужо покажет, кто здесь самозванец». Его и впрямь подвели к Морану, однако, вместо того чтобы сцепиться с ним, он сунул ему в руку пару шиллингов и, обернувшись к толпе, объяснил, что он и в самом деле всего лишь актер и что сделал он все это на спор, после чего удалился под общий хохот и аплодисменты, чтобы съесть выигранный таким образом ужин.

В апреле 1846-го к тамошнему приходскому священнику пришел человек и сказал, что Майкл Моран умирает. Священник нашел его в доме номер 15 (ныне 14 1/2) на Патрик-стрит, в кровати, на соломенном тюфяке, и комната забита была до отказа оборванными уличными певцами, пришедшими скоротать с ним последние его часы. Когда он умер, певцы собрались еще раз, со всеми своими скрыпками, и закатили по нему поминки по первому разряду: каждый в общее веселье внес подобающую лепту – балладу, байку, пословицу или стишок на случай. Он свое пожил, он за себя помолился сам, и грехи ему священник отпустил, так почему бы им не проводить его как подобает, от всей души? Похороны назначили на следующий день. В катафалк с гробом вместе набилась изрядная компания друзей его и почитателей, потому как шел дождь и вообще погода выдалась на удивление мерзкая. Едва они успели тронуться с места, как один из них выпалил вдруг: «Жуть, холод-то какой, а?» «И нь' говори, – отозвался другой, – пока на жаренай бугор доедем, все закоченеем, что твой покойник». «Ну, старый, учудил, – сказал третий, – не мог, што ль, в другой какой месяц помереть, чтоб погода-ть' хоть устоялась». Тогда человек по имени Кэрролл достал полпинты виски, и все они выпили за упокой души усопшего. К несчастью, катафалк и впрямь оказался перегружен, – на полпути у них полетела рессора, и в суматохе бутылка разбилась.

REGINA, REGINA PIGMEORUM, VENI ***

Как-то вечером один средних лет человек, проведший всю жизнь свою вдали от дребезжания колес по городским булыжным мостовым, молоденькая девушка, его родственница, которая, по слухам, обладала достаточными духовидческими способностями, чтобы наблюдать неизвестного происхождения огоньки, танцующие тихо в полях между стад, и сам я, собственной персоной, шли по песку вдоль берега моря, на крайнем западе страны. Мы говорили о Народе Забвения, как иногда называют здесь фэйри, и за разговором дошли до всем в тех краях известного их обиталища – до неглубокой пещеры в черных базальтовых скалах, отражавшейся, как в воде, в мокром морском песке. Я спросил у девушки, не видит ли она чего: мне было о чем спросить у Народа Забвения. Несколько минут она стояла совершенно тихо, и я заметил, что она погружается постепенно в некое подобие транса – холодный морской бриз вовсе перестал ее беспокоить и монотонный гул набегающих волн, очевидно, совершенно для нее смолк. Я выкрикнул громко несколько имен – все имена великих фэйри, и буквально через несколько секунд она сказала, что слышит откуда-то изнутри скалы музыку, потом – отдаленные голоса и согласный топот ног о камень, так, словно собравшиеся люди приветствовали невидимого нам артиста. До самой до этой минуты приятель мой ходил взад-вперед чуть в стороне, в нескольких ярдах от нас, теперь же он подошел к нам вплотную и сказал, что нам, наверное, придется отложить на время наш эксперимент, потому что сюда идут люди, он-де слышит между скалами детский смех. Духи места и его не обошли своим вниманием. Девушка тут же согласилась с ним и сказала, что сквозь музыку, голоса и топот ног она тоже слышит взрывы смеха. Потом она увидела, как пещера стала глубже и из самой глубины ее заструился свет, а с ним явилось множество маленьких человечков **** в разноцветных одеждах, красных по преимуществу, и все они танцевали под музыку – мелодии такой ей прежде слышать не доводилось.