Вторжение на Олимп: Вторая титаномахия - Александр Сергеевич Ясинский

дети. Как невоспитанные, избалованные ребятишки.… Но детей же не убивают.

Помня историю, я бы мог поспорить. Но не стал.

– Зато наказывают! – жестко обрубаю я, но тут нас самым бесцеремонным образом прерывают.

Треножник поворачивает крохотный рычажок собранного им устройства и взрывается. Огненный шар, обломки и пыль мгновенно распространяются по мастерской. Борода Гефеста тлеет, что отнюдь не добавляет приятных запахов. Ругаясь, пострадавший божок хватает огнетушитель, который услужливо протягивает ему кресло и подскакивает к горящим обломкам.

– Итак, ты отказываешь в помощи?

Энергичный кивок, шипение пенной струи.

– Воистину жаль. Я почему-то рассчитывал на тебя.… Но тогда мне придется изолировать тебя, слухи, обмолвки, да и просто искушение заработать хорошую карму на предательстве – уж ты-то меня понимаешь. Чисто на время конфликта, а там видно будет.

Покои Гефеста щедро нашпигованы оборудованием, так что создать замкнутую цепь не представляет труда.

Я наблюдаю, как взбешенный кузнец беззвучно вопит сквозь энергетическую решетку. Но у меня нет заранее подготовленных эффектных прощальных слов, и я закрываю дверь; коснувшись, расплавляю замок. Посиди – подумай. А мне больше на Олимпе делать нечего.

Выходя из леса, я заметил, как по небу прочертила ослепительную дугу вопящая конструкция и разбилась где-то вдали. Над холмами Эллады взметнулись комья потревоженной земли, обломки фанеры и перья. Ветер тут же набросился на нежданную добычу и подхватил, закружил, завертел белую метель – осколки честолюбивой мечты, реквием надежде.

По дороге устало маршировало войско. Оперевшись на корявый посох вслед ему глядел старик.

– Кто эти храбрые мужи, что так безрассудно и целеустремленно восходят на Олимп, презрев недалёкие уж минные заграждения? – спросил я его.

Но старец не ответил. Он был мертв. Мертвее мертвого, и тлен не нашел поживы в его ссохшимся теле. Лицо его – открытый свиток, где сетью морщин начертан гимн земным страданиям. В окостеневших пальцах бьется обрывок незаконченной поэмы. Что-то о десятивратных Фивах и чего-то еще. Доколе быть певцом войны и вновь и вновь видеть спины уходящих в вечность героев?!

– Я пришла мстить тебе за убийство Прометея, – провозглашает неведомо откуда взявшаяся эрения, появляясь сразу за стариком.

Эрения со швом вокруг беломраморной шеи. Та самая. Старый скряга Аид.

– Ну вообще! Если ты не наведешь порядок среди слуг своих никчемных, знаешь, Аид, я уничтожу и тебя, – моё предупреждение ей.

– Моя не понимать твоя однако!

Тогда, метнувшись, я ухватил подлое создание Поднебесной Империи за складку туники и швырнул о ближайший валун. Хороший такой, добротный греческий валун, так что запчасти разлетелись веером по сторонам.

– Да здравствует Председатель! – вякнул покорёженный динамик и сдох.

– А ты мне нравишься все меньше и меньше, Аид, – сказал я земле.

Показалось, или она вздрогнула?

– Но не так, как те, коим приговор уже вынесен! – обратил я окончание тирады пасмурному небу. Ни облачко не вздрогнуло на бесстыжем лике Олимпа.

Из оврага выполз мрачный отпрыск Ехидны, и черный уродливый шрам – трещина на его лике, что-то там искрилось и натужно гудело в чреве.

– Какова грузоподъёмность манипулятора мусоровоза, и при какой температуре должно сгореть человеческое тело? – глухо прогудел динамик, размещавшийся сразу за саблевидными верхними клыками.

Ответы были – полтонны и тысяча градусов при нескольких часах, и я знал их, но ничего не ответил, не хотелось играть в дурацкую игру, типа «Поле благодати богов в стране счастливого эллина». Молча я прошел мимо, а сфинкс тащился следом, лязгал, пыхтел, докучал, дребезжал заезженной пластинкой, пока не затих кособокой неподвижной грудой бесполезного металлолома.

А я нашел шахту.

– Мда…

Аид смущенно закашлялся на роскошном ложе, торопливо заворачиваясь в несвежую простыню. Прыснув от смеха, Ехидна проскочила мимо меня, чувственно подмигнув и слегка коснувшись пышными чешуйчатыми грудями.

Так уж слегка? Восемь великолепных грудей.… Четыре ряда по две, восемь в одну линию, если представить…

Так! Не будем отвлекаться, к тому же ее шаги уже затихли вдали.

– Я это самое… ну в общем не ожидал тебя увидеть… увидеть так скоро, – промямлил жалкий в своей похоти и лжи Аид.

– Надо же, да ты что! – не преминул съязвить я. После чего мы, как ни странно, обговаривали план завтрашнего наступления.

* * *

Подвыпивший Орфей ударил по струнам изукрашенной кифары и с чувством продекламировал:

– Есть область на севере где-то,

Там дремлют в могилах куреты,

И Стикс под землею течет.

Я шел по темным коридорам царства угрюмого Аида, чу! – дорогу мне перебежала тень кошки. Но черной или белой? Цвета умерли здесь, лишь багряный цвет крови мог разбавить мрачные оттенки, оживить чернильную палитру. И скоро ей суждено пролиться. Не здесь – наверху.

Откровенно говоря, ненавидел я Зевса. За его мстительность, трусость, вспыльчивость, незнающую границ жестокость разбалованного ребенка и подозрительность. Те же качества, плюс еще гордыня да зависть, в разной мере были присуще каждому из его ближайшего окружения. Что и говорить, ведь и рожден был Зевс в наказание отцеубийцу Крону, но нынче срок его истек, время исчерпалось, и пора было заняться капитальной уборкой гадюшника под названием Пресветлый Олимп, отбрасывающего тень в сердца подневольных людей.

Вот в Тартаре заворочались сторукие великаны-гекатонхейры, разминая ржавые суставы, в треске электрических искр, места в их пыльных, пропахших мышиным пометом головах занимали деловито снующие операторы Аида. Прочая же мелюзга, дико завывая, просто толпой повалила за ними, возглавляемая сержантами-горгонами. Из какой-то норы выбрался сам слепой Полифем и заковылял, опираясь на дубину, сам не зная куда.

А у подножья Олимпа по периметру уже расположилось поджидающее нас войско Зевса, полностью покорное воле верховного божка: герои, гоплиты и лучники, боевые колесницы и младший технический персонал.

А на самом Олимпе пировали.

Зевс, накаченный алкоголем и наркотиками до бровей, развалился на троне, на коленях у него в волосатых лапищах извивался мраморный стан раздетой Афродиты. Дионис спал рожей в салате из оливок и овечьего сыра, венок из винограда съехал, тирс закатился под стол, праздничные одежды растрепаны и усеяны пятнами от яств; пользуясь удобным случаем, сребролукий Аполлон украдкой ласкает его разметавшиеся в беспорядке кудри. С глупой похабной ухмылкой Арес наблюдает за игрищами Зевса, поминутно облизывая перепачканные куриным жиром полные губы. Прочие, еще сохранившие «человеческий» облик и пока не впавшие в божественный угар, усилено делают вид, что ничего особенного, в общем-то, не происходит, и пытаются поддерживать непринужденную беседу. Выходит это скверно. Вдоволь натешившись с Афродитой, богиней любви не первой свежести, Зевс грубо сталкивает ее на пол, та ползет прочь, пытаясь скрыть слезы унижения, на шее ее – засосы, груди – потны и в красных отпечатках