Последний берег - Катрин Шанель

А немецкий консул? Тоже повел себя не слишком хорошо. С удовольствием посещал ее апартаменты в Амстердаме, пил и ел вдоволь, целовал ей ручки и все, что она позволяла целовать… А она позволяла ему многое. Как-то раз она обмолвилась, что в Берлине потеряли весь ее багаж, и сценические костюмы, и меха, и консул предложил ей денег, вполне приличную, хоть и не поражающую воображение сумму – двадцать тысяч франков. Конечно, он сделал это под благовидным предлогом:

– Моя милая крошка, я знаю, вы собираетесь поехать во Францию. Готовы ли вы оказать нам некоторые услуги? Мы хотели бы, чтобы вы собирали для нас там сведения, которые, на ваш взгляд, могут заинтересовать нас. Пишите мне, малютка, не оставляйте своего верного поклонника…

Она взяла деньги и обещала писать, но, разумеется, не написала ни строчки. Мата Хари не привыкла работать. За нее всегда платили мужчины, а она только танцевала, обнажалась, позволяла себя ласкать и баловать. И как им не жаль расставлять капканы для такой чудесной радужной птички?

Мата Хари в своей наивности не понимала, что она сама себе поставила капкан.

– Ты была бы куда лучшей шпионкой, – сказала я как-то матери. – Мата Хари была не так умна. Успешные шпионы – те, которые не попадаются…

– Ты права, моя дорогая. – Шанель выглядела польщенной. – Но подумай сама, какая прекрасная смерть! Вероятно, ей была к лицу даже роба тюрьмы Святого Лазаря! Знаешь, так жалею, что никто не может сказать, какой костюм был на ней в день смерти. Я знаю только, что он был светло-серый. Вот было бы забавно, если бы это была моя работа. Женщина с таким вкусом вполне могла бы… Знаешь, так и вижу, как она садится в автомобиль, отвергая руку начальника караула. Они едут по серым, туманным улицам… Париж в ранние часы всегда выглядит нереальным, призрачным. И в этот мир призраков она вот-вот должна шагнуть… О чем она думала в эту минуту? Говорят, она плакала. Я не верю в это. Если бы она боялась смерти, то согласилась бы солгать, как ей предлагал адвокат, сказаться беременной и тем отсрочить казнь.

– Может, она понимала, что ложь не сработает, и не хотела позора? Ей вызвали бы врача, и ложь вышла бы наружу.

– Ах, оставь, пожалуйста, эти физиологические детали! Ее увозят за Венсенский замок, помнишь, мы гуляли там как-то. Она отказывается от повязки на глаза и посылает воздушный поцелуй своему любовнику: прощай, дружочек, встретимся на небесах! А потом звучит команда, одиннадцать солдат из двенадцати стреляют, а двенадцатый, самый юный, падает в обморок. «Око дня» закрывается навеки…

Мне было приказано не акцентироваться на физиологических подробностях, и все же я не могла не думать о том, что смерть вовсе не так прекрасна, как это кажется матери. Она никогда не была в анатомическом театре, не заглядывала в госпиталь. Она даже не представляла себе, как выглядит тело человека, изрешеченное пулями. Матери казалось, что пуля – это нечто эфемерное, мгновенно останавливающее сердце и позволяющее человеку красиво упасть и прошептать напоследок что-то, что останется в веках. На самом деле пуля сначала обжигает, потом вырывает куски кожи и несет их с собой в глубь тела. Если на ее пути попадается кость – она ломает кость и увлекает за собой острые, как иглы, осколки; если сосуд – она взрывает сосуд фонтанчиком крови. Эту боль невозможно себе представить, от нее человек дергается, как марионетка, и безобразно вопит. А смерть все еще не наступает – даже попадание в голову или в сердце не гарантирует мгновенного избавления от страданий. Мата Хари была еще жива, когда командовавший расстрельной командой офицер подошел к ней. Он выстрелил ей в затылок, нанеся удар милосердия…

– И ее прекрасную голову поместили в Анатомический музей.

– Только потому, что ее тело не было востребовано родственниками, – согласилась я.

Шанель фыркнула, потом засмеялась.

– Но ты же востребуешь мое тело, да, Вороненок? Мне бы не хотелось целую вечность таращиться из стеклянной банки на дуралеев. Похорони меня где-нибудь в Швейцарии – там так тихо и спокойно…

– Ох, мама, к чему эти мрачные мысли? У тебя прекрасное здоровье.

– Просто иногда я чувствую себя одинокой. В Париже больше нет развлечений, а у меня больше нет работы. Может быть, ты переедешь ко мне? Мне хотелось бы, чтобы рядом был родной человек.

– Извини. Из Парижа мне слишком далеко ехать на службу в клинику. И к тому же меня пугают эти ежедневные, ежечасные аресты.

Я не преувеличивала. Свобода кончилась. Теперь нацисты арестовывали парижан слишком часто, на мой взгляд. В Париже и других городах Франции шли повальные аресты. Десятки тысяч людей были депортированы в концлагеря. Предателей хватало. Американское радио утверждало, что во Франции создана широкая сеть тайных агентов из числа французских коллаборационистов.

– Но пока это касается в основном евреев.

– Евреи тоже граждане Франции, мама. А это значит, что они такие же французы, как и мы с тобой.

– Не знаю… По радио сказали, что при правительстве Петена учредили пост верховного комиссара по делам евреев. На эту должность назначен некто Пеллапуа. Он сказал, что нам необходимо избавить Францию от всех этих чуждых элементов, от полукровок, от космополитов, которые были причиной всех наших несчастий.

– Прискорбно, что ты запомнила его бредовую речь с такой точностью. Если бы ты изучала историю Франции, то знала бы, что первые упоминания о евреях на территории Галлии относятся к первому веку нашей эры. Какие они нам чуждые элементы? Они были тут всегда.

– Я изучала историю Франции! И помню, что их все время выгоняли, а они возвращались.

– Это потому, что здесь их дом.

– Ладно. Я не хочу с тобой спорить. Просто навещай почаще свою бедняжку Коко, хорошо?

– А ты поменьше слушай петеновское вранье, хорошо? Настрой приемник на Би-би-си, может быть, услышишь немного правды.

Глава 4

Но я не стала навещать мать чаще. И вовсе не из-за евреев.

За мной начал ухаживать доктор Дюпон. У нас были дружеские отношения, и мне не пришло бы в голову влюбиться в него. Тем более что я не раз и не два слышала разговоры сестер, когда вместе с синим сигаретным дымом они выдыхали самые невероятные признания. Доктор Дюпон был их кумиром, ни одну он не обошел своим вниманием. Благосклонность его к той или иной жертве его обаяния была недолгой, но я не помню, чтобы какая-то из девушек была на него обижена.

Неладное я почувствовала в тот день, когда он принес в клинику букет хрупких белых нарциссов и небрежно вручил их мне.

– В честь чего это? – удивилась я.

– Вопрос, достойный истинной феминистки! – заметил доктор. – Разве сегодня не ваше рождение, мадемуазель?