Опаленные войной - Богдан Сушинский

Но как только лейтенант все же вошел в дот, сразу же позвонил майор Шелуденко. Он словно поджидал, когда комендант наконец появится в своем подземелье.

— Где это ты пропадаешь, лейтенант?! — набросился на Громова.

— Я здесь, у дота.

— Что «здесь», что «здесь», петрушка — мак зеленый?! Я уже трижды звонил. У тебя что, не нашлось бойца, которого можно было бы послать за санинструктором?! И сколько можно ее везти? Или ты с ней еще и в ресторан заглянул?!

— Именно так все и было, товарищ майор, — невозмутимо ответил Андрей. Он, конечно, мог бы оборвать Шелуденко, заставить его вспомнить, что говорит с офицером и что подобный тон вообще недопустим, но это ли тема для разговора с командиром батальона, когда немцы окапываются у тебя под носом? — Правда, я еще успел заглянуть на мост. Именно в то время, когда там оказался батальон переодетых немцев. Ваш коллега, командир охраны моста, майор, может это подтвердить.

— Постой, постой… — сразу поостыл Шелуденко. — Так ты что, был у самого моста?

— Так уж получилось. Дот, в котором находилась санинструктор…

— Да погоди ты со своим санинструктором! Там что, действительно целый батальон немцев прорывался в нашей форме? А то тут один младшой лейтенант расписал мне целую мостовую баталию. Но я решил, что он что-то напутал. Или приврал.

— Прорывался. Только не удалось. Правда, мост, как вы уже знаете, пришлось взорвать.

— А куда денешься? Пол-Украины в воздух высаживать придется, пока темп наступления собьем.

— Уже сбиваем. Там, у моста.

— Молчи, стратег, — раздосадованно осадил его Шелуденко. И Громов понял, что сожалеет майор не по поводу моста, а потому, что не отвел душу той взбучкой, которую готовил своему новому лейтенанту.

Судя по словам Томенко, майор и в самом деле частенько позволял себе «отвести душу». Всего лишь «отвести», серьезно наказывал редко и по начальству, как правило, никогда не докладывал.

— Считай, что на этот раз выкрутился, петрушка — мак зеленый. Только приказ: с этой минуты никому, ни одному человеку без моего разрешения из дота не отлучаться. И еще, к тому, с чем ты столкнулся на мосту, добавлю: поступила ориентировка. Немцы наводняют ближние тылы и сам укрепрайон своими агентами. В нашей форме, в гражданском… Троих уже удалось задержать: двоих — в городе, одного, под видом пастуха, вблизи 108‑го дота.

— И одного — у моста. Правда, в составе переодетого батальона, но прорывался он сюда явно для ведения разведки.

— Тем более, лейтенант. Не исключено, что они попытаются под видом заблудших, прибившихся невесть откуда солдат засылать своих головорезов прямо в доты.

— А ведь точно. Я об этом тоже подумал.

— Особенно, когда начнутся бои и солдаты будут проситься к вам. Поэтому ни один человек из посторонних, не известных тебе, не должен побывать в твоей крепости. Гарнизон солдатами из ближайших подразделений не пополнять.

— Но если…

— Не пополнять!

— Есть, не пополнять, — ответил Громов, прекрасно понимая, что пополнять все же придется. Не из совсем уж приблудших, но придется.

Впрочем, это не тема для полемики, как только немцы окажутся на левом берегу, действовать придется, исходя из ситуации, невзирая ни на какие приказы.

— Есть данные разведки, что гитлеровцы готовятся к переправе чуть южнее тебя, неподалеку от консервного завода, в пространстве между двумя дотами. К тому же там их прикрывает островок. Пусть артиллеристы еще раз пройдутся по карте, подберут данные для стрельбы по этому участку.

— Понял, пристреляемся. Будем засекать все возможные ориентиры. А как вообще ситуация, товарищ майор? Что вокруг нас происходит?

Шелуденко помолчал, но, видимо, не потому, что вопрос оказался неожиданным для него. Просто не знал, как получше ответить подчиненному. По идее, он обязан был бы сейчас ободрить Громова, по должности. Но и сказать неправду офицеру, вместе с которым через несколько часов придется принимать бой, ему тоже не хотелось.

— Соображаю, поступит приказ отходить, — наконец тяжело засопел в трубку командир батальона. — Не нам. Общий приказ, который нас касаться не будет. Если бы хоть десятую часть тех войск, что уходят через район, оставили здесь, нас бы отсюда фрицы и через полгода не выкурили. При таких дотах, таком взаимодействии, такой пристрелке и такой связи, да на такой местности… Словом, что тебе объяснять?

— Почему же их не оставляют? — не сдержался Громов, хотя прекрасно понимал: не ему, командиру батальона, следует задавать подобные вопросы.

— Окружения боятся, — резко ответил Шелуденко. — Панически боятся окружения. А ведь свою землю нужно защищать всегда, и в окружении — тоже. Ты вот что… когда немцы попрут, держи постоянную связь с дотами Томенко и Радована. Подстраховывайте, поддерживайте друг друга огнем.

— Это мы наладим с первых минут боя.

Сразу же после разговора с комбатом Андрей вызвал к себе на командный пункт старшину Дзюбача и сержанта Крамарчука. Сержанту он приказал взять бинокль и, пока фашисты дают им передышку, внимательно осмотреть все, что только можно засечь на стороне противника. А старшине — перевести своих пулеметчиков в орудийные капониры и в течение ближайшего часа, под руководством командиров орудий, отрабатывать с ними действия согласно расписанию орудийных расчетов. В течение же второго часа ознакомить артиллеристов с работой пулеметных номеров. Потом час отдыха — и все повторить сначала. При этом он жестко потребовал, чтобы все, включая повара, механика и санинструктора, владели всем имеющимся в доте оружием.

— В девять вечера, — завершил он этот разговор, — проведем учебную тревогу, если только не придется проводить боевую. Это будет проверка на взаимозаменяемость. И запомните: с этой минуты все свободное время должно быть посвящено учебе, тренировке и отработке методов ведения боя в доте. Самого же свободного времени должно быть как можно меньше. Всякие отлучки из дота запрещаю.

— Товарищ лейтенант, но еще сегодня, в последний раз… — попытался было смилостивить его Крамарчук.

— Отставить! С просьбами об увольнении не обращаться. Так и передайте своим бойцам. Что еще?

— Тут, товарищ лейтенант, дело одно, — начал старшина, почесывая затылок. — Даже не знаю, как сказать. Оно вроде бы похоже на то, что…

— Да трусит тут один, — перебил его Крамарчук. — Красноармеец Сатуляк. Подносчик патронов второго пулемета. И у меня точно такой же есть, заряжающий Конашев. Но тот про себя трусит, сдерживается. А Сатуляк все время скулит. То наружу просится, то часами просиживает у амбразуры.

— Стоп-стоп. Что значит: «трусит»? Он немцев, смерти боится, или же ему страшно оставаться в доте?

— Точно так, в доте, — согласился Дзюбач.

— Не все ли равно, как он трусит? — удивился Крамарчук. — Главное, трусит.

— Но важно знать, в чем это проявляется, — заметил Громов. — Пробовали поговорить с ним?

— Я со своим, кажется, так «поговорю», что он навеки забудет, что такое страх, — саркастически улыбнулся Крамарчук.

— Э, нет, с моим так нельзя, — возразил старшина. — Сатуляк — человек в возрасте, степенный, четверо детей.

— Так что советуешь, отпустить его с миром, пусть еще четверых наделает? — окрысился Крамарчук. — Ты же сам предлагал позвонить комбату, чтобы его заменили!

— Я это и сейчас предлагаю. Лучше взять хлопца с маневренной роты, добровольца. Обучить его — раз плюнуть. А Сатуляка перевести к Рашковскому. И Конашева твоего — тоже.

— А я против. Трусам потакаем. Все захотят на волю, под кустики. Там ведь и отступить можно, и драпануть, коли чего. А здесь надо до конца. Поэтому они и трусят. Он, видите ли, не может находиться в подземелье! Его что-то по ночам душит. У него привидения. Он боится оставаться один в отсеке…

Какое-то время Громов нарочно не вмешивался в перепалку командиров точек. Он понял, что те не хотели докладывать ему о трусах, но конфликт назревал, и на душе у Крамарчука постепенно накипало. А еще Громов почувствовал: только выслушав их до конца, он поймет, что, собственно, происходит с теми двумя бойцами на самом деле.

— Замечена эта хандра только за двоими? — не выдержал наконец Громов, умышленно подкинув младшим командирам слово «хандра», чтобы заменить им «трусость». — От других бойцов подобных жалоб или просьб не поступало?

— Отпустить бы наверх Сатуляка… — ответил старшина. — Все остальные стерпят.

— Остальные возмутятся, — обронил Крамарчук. — Им тоже на волю захочется.

— Стерпят, сказал.

— Все, прекратили этот спор, — помирил их лейтенант. — Разберемся. Учебную тревогу проведем ровно через час. А пока — выполнять приказ.

Ничего странного в том, что двое бойцов, как принято было выражаться в их доте на Буге, «захандрячили», Громов не видел. Он помнил, как при первой же тревоге, с перекрытием всех заслонок, отключением света и одеванием противогазов, один солдатик из его гарнизона захандрячил так, что дело дошло до истерики. Убежал с нижнего этажа, с орудийного подвала, на первый (как и в этих, «днестровских», там доты были двухэтажные, и все службы находились на нижнем этаже), рванулся к бронированной двери… Его, понятное дело, остановили, но силой. А сразу же после тревоги хотели вызвать на ротное комсомольское собрание, угрожая исключить из комсомола. При этом активисты были уверены, что у коменданта, не терпевшего ни малейшего проявления трусости, найдут полную поддержку. И были удивлены, что Громов сумел отговорить комсорга роты от этой затеи. А на следующий день он поступил по-своему. Оставил этого парня с собой, в доте, с ним еще двух бойцов, которые бы помогли привести дот в «тревожное» состояние, а остальных отправил наверх, на строевые занятия.