Меловой крест - Вионор Меретуков

Счастливый упоительный полет длился недолго. Чем ближе была земная жизнь, тем строже, тяжелее и безотрадней представлялась она мне. И тем большей тяжестью наливалась душа, которая опять входила в земное тело.

И уже не светлая безмятежная грусть и нежная печаль полнили мое сердце, а смятенность и тревожная неуверенность и привычный с юных лет страх перед неизвестностью будущего.

И это будущее неудержимо наваливалось на настоящее, мгновенно превращая его в прошлое.

Счастливый упоительный полет длился недолго… Как близко, оказывается, друг к другу находятся жизнь и смерть. И как близки эти два мира! Вот бы их объединить!..

Я перечитал написанное, и мне стало смешно. Не знаю почему. Не то чтобы я сфальшивил. Я был искренним. И я хотел быть предельно честным и точным.

Я, как мог, описал то, что чувствовал и видел. И, поверьте, когда писал, и в мыслях не имел кого-то рассмешить, но получилось то, что получилось… Возможно, виноват избыточный пафос. И лубочная манера повествования. Откуда у меня все это?! Сечь меня некому…

…Хотя, если быть совсем уж честным, в моем восприятии путешествия на тот свет все же было что-то от комедии дель арте. А именно: неискоренимое желание на всех, даже на покойников, надеть маски. Может, в этом повинна моя привычка ко всему подходить с иронией, недоверием и насмешкой?.. Кстати, на мой взгляд, в масках люди подчас выглядят куда убедительней и естественней, чем без них…

Умению смотреть на жизнь как на разыгрывающийся перед тобой спектакль я научился у Юрка. Он считает, что все ценности мира необходимо постоянно подвергать строжайшей ревизии, издевательским смехом испытывая их на прочность, чтобы, как он говорит, в эти ценности не могла просунуться пошлость…

Под пошлостью Юрок понимает ложь. И второсортность…

Вообще я заметил, что при нем люди остерегаются говорить глупости. Наверно, из-за этого многие в его присутствии просто молчат…

…Я вновь ощутил свое сорокалетнее тело, разбитое вчерашним пьянством. Слух стал улавливать звуки. Сначала это был шум, похожий на дальний рокот океанского прибоя, потом я стал различать голоса…

— Может, вызвать "скорую"?.. — встревожено спросила женщина. Я узнал голос Дины.

— Ничего, отлежится, — ответствовал ей недовольный басок Юрка, — зачем беспокоить врачей по пустякам?

— Ему нужна медицинская…

— Вот, посмотри, цыпа, — Юрок говорил нехотя, будто что-то жевал, — Сережа уже приходит в себя: я только что видел, как он явственно пошевелил ногтями…

— Чем-чем?

— Ты что, не слышишь? Он задышал!

— Это не дыхание! Это хрип! Предсмертный!

— Это не хрип, а храп. Он спит. Может, чрезмерно крепко… Словом, товарищ Бахметьев спит… Не паникуй… Все под Богом ходим. Придет время — помирать будем… — Юрок громко зевнул. — Одно непонятно… Почему он голый?.. Когда я выходил, он был во что-то одет. Странно… Я точно помню… Ну конечно, он был в трусах!

— Я не могу так! Надо что-то делать! Не стойте истуканом! Мужчина вы или нет? Сделайте что-нибудь!

— Ну, хорошо, хорошо. Если ты считаешь, что надо что-то делать, давай оттащим его в ванную… Зальем холодной водой…

— Он что, кусок протухшего мяса?!

— Залить водой — это хорошо, цыпа, поверь мне… А насчет протухшего мяса ты, дорогуша, погорячилась… Ванная, потом чашечка кофе… — Юрок опять зевнул. — А холодная вода — это очень хорошо! В его послужном списке, как говорится, был прецедент… От воды еще никому никогда не бывало плохо.

— Даже утопленнику?

— Не умничай… Вода оттягивает, осаживает и дубит… Пусть отмокает…

— Вы с ума сошли! Ясно, вы хотите его утопить…

— Не балаболь! Вот, взгляни! Теперь-то ты видишь, как он страдальчески и похотливо открыл рот? Заправь его пивом, цыпа. Он только и ждет этого… Заправь его пивом, и он моментально заработает на восьми цилиндрах… Что я, не знаю его, что ли?

Я все это слушал и думал: "Мерзавка, сама же меня во все это втянула, а теперь разыгрывает из себя черт знает кого…"

Я открыл глаза. Унылая картина попойки предстала предо мной во всей своей неприглядности. Но соблазн, как говорится, был. Стол, возрожденный из вчерашних объедков и водочных и винных остатков, требовательно манил к себе.

Мне было грустно видеть, как люди опохмеляются. Как они, едва придя в себя после вчерашнего, спешат нализаться повторно. Как они опять одурманивают себя, без устали поглощая убивающий душу и плоть спиртосодержащий яд.

Мне грустно было видеть, как они теряют человеческое достоинство, на глазах превращаясь в животных.

Мне, только что вернувшемуся из чистого, прозрачного, беспорочного, совершенного мира, было горько, больно и грустно видеть, как они пьют, пьянеют и свинеют.

Чтобы не видеть всего этого, я удалился в спальню…

Там я набросил на себя красное покрывало, закутался в него, став похожим на римского трибуна, и только потом деятельно присоединился к опохмеляющимся…

Одна мысль точила меня. Когда изредка мой взгляд скрещивался с зелеными глазами Ундины, я задавал себе вопрос, а было ли на самом деле это кружение в облаке золотого света? Или потусторонний мир лишь примерещился моему расстроенному воображению?

Я изводил себя этим вопросом до тех пор, пока мое внимание не привлек темный предмет, лежащий на полу недалеко от стола.

Присмотревшись, я понял, что это были мои скомканные черные трусы…

Глава 4

"Наше время уже хотя бы тем прекрасно, что даже у евреев нет проблем с выездом за границу", — с удовлетворением отметил как-то Симеон Шварц.

Справедливость этого высказывания мне и моей будущей попутчице удалось испытать на себе, когда мы в течение одного дня решили все вопросы, связанные с отъездом.

Итак, светлые мечты о Париже почти сбылись. "Почти" потому, что вместо Парижа я почему-то оказался в Венеции. И не один…

…Итак, мы в Венеции. Мы — это я и Дина.

Парижу придется подождать. Может, на обратном пути…

Всем известно, что попасть в отель "Карлтон" можно было только со стороны Большого Канала. Так и подрулили мы к входу в этот гостиничный четырехзвездный рай на гондоле в день приезда, оставив арендованную машину в платном гараже на площади Рима.

Гондольер, огромный детина с шулерскими усиками на симпатичном, с красноватым индейским отливом, лице, в традиционной шляпе и короткой тесной куртке, всем своим видом взывал к оперной арии.

Я, может, что-нибудь бы и спел. Что-нибудь частушечное или вызывающе залихватское, вроде "Марша Буденного" или "Ехал на ярмарку Ванька-холуй…", если бы не запела Дина. Завороженные ее пением туристы приняли Дину либо за сумасшедшую, либо за артистку, участвующую в рекламном шоу.

Дина пела не известную мне песню. На не известном мне языке. Вернее сказать, на несуществующем языке. Думаю, это была песнь души.

Это был, так сказать, бессознательный порыв выразить себя в звуке. Так поют птицы, когда им хорошо: когда они сыты сами и когда накормлены их птенцы.

Думаю, столь же бездумно и вольно, во времена падишахов и эмиров, пели дети пустынь, когда они, трясясь на спинах своих блохастых дромадеров, направлялись из Самарканда в Бухару по каким-то своим запутанным магометанским делам.

Так пел бы и я, имей голос и непреодолимое желание оживить интерес

городского населения к самодеятельному народному творчеству.

Гондола с поющей девушкой, сопровождаемая эхом и аплодисментами, величественно и неторопливо проплывала под выгнутыми еще в средние века мостиками с нависшими над грязной водой каналов гроздьями зевак на них.

На местами сужающихся изгибах канала гондола притормаживала, давая дорогу своим остроносым подругам, украшенным, как и наша, похожими на мексиканские пончо или праздничные попоны, многоцветными ковриками, и, повременив немного, двигалась дальше, пока не пришвартовалась к каменному причалу перед искомым отелем.

Привлеченная звуками бархатного дивного голоса, из отеля высыпала целая орава переполошившейся прислуги. В нескольких окнах появились расплывшиеся после дневного сна и безделья физиономии постояльцев.

Конец песни, ознаменовавшийся бесподобным верхним "ля", потонул в рукоплесканиях и истеричных криках "браво". Я, восхищенный и удивленный, рукоплескал громче всех.