Золотые кресты - Иван Новиков

Глеб улыбнулся.

— И ты все такой же. И я тебя так ужасно люблю…

— Едем домой. Где твои вещи?

— Вот со мной.

Ручной небольшой чемодан, и тот почти пуст.

— Может быть, просто пройдемся?

— Как хочешь. А ты не устал?

— Напротив… В вагоне все время сидел.

Пошли. Опять город. На углу площади еще раз видят они старика. Он идет медленно на коротких ногах, но лицо его светло.

— Мы много с ним говорили дорогой.

Старик тоже увидел их и еще раз машет рукой и снимает черный картуз.

— Странный случай он мне рассказал…

— Давай я понесу!

— Ничего, легко ведь…

— Пожалуйста, Глеб…

Чемоданчик, действительно, был очень легонький.

— Ну, расскажи…Или нет. Потом. Расскажи о себе…Ну, как живешь? Что ты? Кто ты? — Свободной рукой Андрей не уставал теребить пальто Глеба.

— Кто я? — Глеб опять улыбнулся. — Все тот же, Андрюша. Как видишь. А все-таки будто другой. Весь другой.

— Нет, нет! Не может этого быть. Я не хочу.

— Ты не хочешь? — Глеб ласково тронул Андрея. — А, может быть, хочешь все-таки я расскажу тебе о старике?

— Ну, рассказывай.

— Видишь… Он был женат. Для родителей, очень тем захотелось, но с женою не жил — как с женой. Хотел жить по Евангелию, быть целомудренно чистым. И так много лет прожили вместе. А потом заскучала очень жена, в тоску стала впадать. Ты слушаешь? Тебе интересно?

— Конечно, конечно, Глеб. Мне кажется, ты и о себе этим рассказываешь.

— О себе? Ну, так вот. Стала его просить жена по ночам, чтобы дал ей дитя, ей так трудно жить. Так тяжело быть одной, что-то сосет ее сердце… Ласкалась, молила его. Такая тоска на душе у нее, что с жизнью готова расстаться. А он не только в теории чист, а в самом деле никогда не хотел ее, как жену. Да и никого не хотел. А она молила: ну хоть из жалости!.. И он стал смущаться, не знал, как быть. Видит, гибнет жена. Помолился Бегу, просил вразумить его. Что ему делать: оставить жену на погибель и быть верным евангельскому завету или… дать ей ребенка? Припал к земле, ждал ответа от Бога, и Бог сказал: дать ребенка.

Глеб замолчал, а Андрею было и странно, и радостно слупить его. Он любил его голос, манеру, говоря, наклонять голову немного набок, точно со стороны прислушиваясь к самому себе. С минуту шли молча, потом Глеб опять заговорил:

— Бог сказал: дать ребенка. И он хотел дать ребенка — во имя жалости к человеку, во имя острого страдания женской души, да не мог, не умел его дать. А жена изнывала и чахла. Попробовал было сказать: пусть возьмет себе другого мужа… Только взглянула на него, с таким укором, что больше ей уж и не заикался об этом. И опять Богу молился, просил научить его.

— Ну и что же Бог? — невольно Андрей спросил. Глеб еще ниже склонил свою голову.

— Бог научил.

— Что ты, Глеб, говоришь!

— Да, но тут уж подробности… Он мне все рассказал, доверился почему-то.

Андрей не спросил, как это Бог научил, но едва уловимое, легкое волнение пробежало внутри: Глеб говорил так серьезно, сосредоточенно и вдумчиво.

Помолчали.

Над городом плыли корабли облаков. Какая там жизнь? Какие вопросы? Там свои кормчие, пути по неизвестным морям. К какой цели плывут?

Может быть, все корабли — и земные, и воздушные, и подземные — все к одной цели?

Как знать!..

— И вот уже в старости стало тревожить его: Бог ли то был? Не был ли дьявол в образе Бога? Жена умерла скоро после того, как родился ребенок…

— Дочь? — почему-то спросил Андрей.

— Девочка. После смерти жены и задумался, вот и ребенок был, а она умерла. А ведь ребенок затем, чтобы ее-то от смерти спасти. Бог ли послал его?

— А ты как думаешь, Глеб? Глеб на вопрос не ответил.

— По монастырям стал ходить, допрашивать всех. А монахи все строгие, все угрюмые, дьявольской дочкой зовут его девочку. Напала тоска на него. Покоя себе на найдет. И вот у меня тоже допрашивать стал, как и ты сейчас. А сам ты что-нибудь знаешь?.. Нет, ты не знаешь…

— Я знаю, Глеб! Чувствую…

— Знаешь, тем лучше… Трудный вопрос для меня. — Ну-и?..

— Я не знаю… — Глеб говорил с трудом… — Это вопрос для меня, может быть, самый больной. Я ведь почти как монах… Я так понимаю евангельский дух.

Андрей слушал с тою же напряженностью, с какой Глеб говорил, но тот вдруг улыбнулся, и лицо сделалось женственно мягким, а голос таким свежим, именно свежим — будто бы даже с легким лукавством, чуть уловимым в душевной, светлой улыбке, в легкости слов.

— А я все-таки…

Что? — И Андрей встрепенулся.

— Все-таки выход нашел… — Ну?

— Я для него… Для него сказал: это был Бог! — И торопливо, поспешно стал объяснять: — Если даже был дьявол… пусть дьявол… Все-таки — это был Бог. Понимаешь ты: Бог был в нем. Не в том, кто предстал перед ним, а в этой неизреченной детскости души его, в пресвятой его жалости к страдающей женщине.

«Как глупо!.. Как глупо!» — думал Андрей, сильно моргая; не думал, а как— то машинально твердил про себя…

Глупо не глупо, но повисли в углах его глаз два драгоценных алмазика. Не ими ли, камушками само цветными, и играет затаенная наша грусть у водоема души?..

— Ах, Глеб, Глеб! Милый мой!..

Он схватил его за руку и крепко сжал в своей. Глеб тем же ответил.

Вдруг стало обоим легко и хорошо. Так и не разнимая сомкнутых рук, шли еще долго. Потом Андрей рассмеялся:

— Неловко идти с чемоданом, когда руки так вместе. Пришлось сесть на извозчика, но рук все же не отпустили. Странная вещь это — вместе… Всегда далекий от Глеба, далекий в вере его, в его построениях, Андрей, вопреки этому, был ему внутренне близок. Роднила их заостренность духовных переживаний обоих: если перевести на графику жизни их душ, то рисунок получится разный, вместо строгости линии, стремящихся в тонкую высь, развернется сложность узора другая, но все же родная неуловимым единым оттенком, верным той единой руке, что чертила их.

Интимная сущность того, что называют любовью, была в их душах одинаково белая, и Андрей со своей многоцветностью был ослепительно белый внутри. Но вовне, в воплощении красочном, так все по-разному выходило у них…

Кто создал таким этот единый, но и в отдельных частях целиком заключенный, удивительный мир?

Ехали молча; по лицу бегали тени светлых улыбок. Андрей вспомнил детскую радость в глазах старика.

Да, благодать их коснулась, этих невинных глаз.

— Ну, а дочь его, девочка, как? — спросил он у Глеба, уже подъезжая.

— Ах, с девочкой грустно… Потом расскажу.

С ней грустно. Как же так?

Радость и грусть — две сестры, и одна без другой ни на шаг. Обе стройные, обе прекрасные, рука об руку ходят они, и иногда трудно их различить. Отчего это кажется, что затаенная грусть светит в глазах ее светлой сестры, а та, в свою очередь, розовым покрывало надежды веет над печальным изгибом прекрасных девических плеч? Разве можно что-нибудь в мире понять до конца? К миру надо приникнуть и пить его влагу, слушать, смотреть, — глазами, ушами, всем существом проникаться таинственной сущностью, за всплеском отъединенных, раздельных волн улавливать общий, скрытый в них и волнующий голос, и отдаваться тайнам его с последним самозабвением, растворяясь в них и только тем постигая их изнутри. А едва овладел — в простом и конечном новые и новые глубины, еще изначальнее, и снова нить их душою, копя и возвращая волшебные силы в недрах заветных, в скрытых тайниках существа, чтобы знать и уметь в возвратном отливе, во вдохновении, и самому, опьяненному хмелем — хмелем цветущим — матери-браги вселенной, рассыпаться в мире самоцветными брызгами творчества, целым каскадом светящихся, искрящихся, ликующих новых миров — быть Богом все новых и новых фантазий.

Слезли с извозчика возле ворот и вступили в царство Ставровых, в воздушный, реющий скит с призрачным сном, с зеленовато-золотым огненным сном чернозема — зыбкое царство, ибо фундамент его — многомиллиардный живой, жующий, грызущий, сосущий, гибкий в изломах и узловатый в гибкости, фантастический в своей страшной реальности, обнаженно живущий, но скрытый мир.

Вступили в прекрасное царство.

V

Осеннее золото струилось по скатам пригорков, а навстречу бежали лучи, и низали, как бусы, кружочки червонные на золотые же нити. Вечер, по нитям скользя, омывал их мягкой прохладой.

— Ах, как хорошо! У вас — как в скиту. Дорожка уютно вилась между деревьев.

— Как в скиту — рассмеялся Андрей. — Заглянул бы ты в мою мастерскую… Сколько там всякой всячины, совсем не монашеской. Да и мы оба с сестрой — какие же мы затворники-христиане?..

— Не знаю, — промолвил Глеб. — Христианство — это стихия, мы выросли в нем, это воздух, которым мы дышим, с детства он наш и родной.

— Да, если так понимать, может быть, кое-что сохранилось и в нас…