Война - Михаил Горбов

Была в этой казачьей семье и молодая, лет двадцати, красивая девка. Звали ее Анютою. Родители просили нас не обижать ее, и между нами было решено ничего плохого ей не делать и обходиться с нею как с милой хозяйкой дома. Слово наше мы держали, у нас с нею были самые хорошие и веселые даже отношения. Весела она была до чрезвычайности и очень услужлива. Готовила нам, что могла, так что мы даже и с походной нашей кухни не питались. И вот эта Анюта взяла себе в голову полетать на аэроплане. Когда старый казак об этом узнал, то прежде всего больно ее выдрал. Затем стал запирать ее в чулан, когда весь поселок шел смотреть на то, как поднимаются в воздух люди. Жил также у нас в отряде и прапорщик, летчик, не помню уже его фамилию. Прапорщик этот был прекрасный летчик и сорвиголова первой статьи. И вот пришло ему в голову эту Анютку во что бы то ни стало прокатить на его одноместном аппарате. Как мы ни отсоветывали ему, напоминая, что это, прежде всего, строжайше запрещено и что скрыть это от командира совершенно невозможно; как мы ни просили его не пугать родителей Анютки, а полет этот все-таки состоялся.

С вечера наш командир давал распоряжения, кому завтра нужно было и куда лететь. С утра команда мотористов и солдаты были уже на поле, выводился первый аппарат и после его отлета приготовлялся следующий. Издалека мне было видно, как поручик машет руками и как, видно, бранится со своими мотористами. Однако сел в аппарат, мотор запустили, и по привычке этого лихого летчика он сразу сорвался с места, пробежался, однако, дольше, чем обычно, и как-то колом поднявшись в воздух, вдруг опустился посередине недалекого огорода. Все мы бросились туда, не понимая, что случилось. Оказывается, что Анютка все-таки была с раннего утра посажена в этот маленький аэропланчик, под самое почти сиденье. Видеть оттуда она, конечно, ничего не могла, но от страха вцепилась в ноги поручика, не давая ему управлять машиною. Только крайняя ловкость спасла и его, и Анютку, и самый аппарат от катастрофы. Конечно, произошел скандал: поручика отправили из отряда, а Анютка, получив порку самую жестокую, иначе не называлась отцом, как «ну ты, птица».

Это была славная казачья семья. Сохраняю о ней самое приятное воспоминание. Но вряд ли так же вспоминает обо мне казак этот. Была у него огромная и презлющая собака. Так как никаких обычных удобств в крестьянской избе не было, то приходилось нам по нашим делам ночью, как, впрочем, и самим хозяевам, выбегать на двор. Их-то эта собачина знала, а нас не хотела признавать, и получалось то, что в самый критический момент и в самой неудобной позе приходилось отбиваться от этого зверя, поворачиваясь во все стороны, когда как раз поворачиваться совершенно неудобно. Как ни просили мы держать ее на цепи, казак ничего не хотел слушать. Собаку эту я как-то пристрелил, чего и сейчас еще стыжусь. Но, правда, есть моменты, когда уже и не до собак.

Приближалось Рождество. Писем из дому все не было, и от этого на душе было грустно и тяжело. Зима же была снежная, и аппараты с трудом поднимались даже по расчищенному полю. И вот пришло известие, что в Чертково пришли авиационные лыжи и что их можно приспособить к некоторым из наших аэропланов. До Черткова было верст пятьдесят по железной дороге. Командир послал меня с одним из солдат за этими лыжами. Последние, однако, десять верст проехать с паровозом было нельзя из-за непрочности моста, только на ручной дрезине. Доехав до этого моста, я уже ночью один поехал дальше. Теперь с удивлением вспоминаю, как это я мог такую вещь проделать: за одну ночь прокатить десять верст на дрезине, дойти до военных складов и, разбудив всех ночью, настоять, чтобы мне были выданы тяжелые и длинные лыжи, чтобы опять же одному дотащить все до дрезины и доехать на ней до взорванного моста. Что это было — глупость или энергия? Так или иначе, а лыжи эти я привез в отряд с необыкновенной скоростью и получил за это чин фельдфебеля.

Я уже сказал как-то, что командир наш был несколько легкомыслен. Как можно было поручить мне, малоопытному механику, переставить аэроплан с колес на лыжи, да еще и лыжи эти надо было приладить, так как они были английские, а «Бранденбург» был австрийской машиной. Справившись, однако, с этой задачей, я доложил об этом капитану. День был ясный и безветренный, было уже к вечеру. Назавтра было приказано перейти на другую стоянку, куда уже были посланы наши солдаты разбивать палатки и чистить поля от снега. Все аппараты были уже там, и мы должны были перелететь туда завтра с утра.

Командир решил тут же попробовать, как его «Брандер» поднимется на лыжах. Завели мотор, он дал, как всегда, знак рукой, чтобы отпустили державшие за хвост солдаты, и мы очень легко, без толчка поднялись. Сделали круг и хотели сесть, но я заметил, что с земли нам делают какие-то сигналы. Командир тоже заметил это и вновь забрал высоты. При втором желании снизиться мы уже увидели, что нам машут лыжей, делая вид, что хотят сломать ее. Сообщаться друг с другом на этом аппарате было крайне трудно, так как мы сидели один за другим, да еще отделенные друг от друга слюдяным экраном. По жестам командира я понял, что он говорит мне, чтобы я, поднявшись с сиденья, посмотрел, что с нашими лыжами. С большим трудом, преодолевая страшный ветер, прямо рвущий лицо, я перегнулся через борт фюзеляжа и с ужасом увидал, что правая лыжа не держится на оси, а только на двух резиновых стягах, ветром же ее совершенно прижало к животу машины. С еще большим трудом я смог передать это моему командиру, от которого теперь зависела моя и его, если не жизнь, то сохранность. Так как от шума мотора слов разобрать было нельзя, то командир забрал немного высоты и погасил мотор. В это время я и смог прокричать ему, в чем дело. Вероятно, он понял — не знаю, так как больше я его никогда не видал… думаю, что понял, потому что, почти уже касаясь земли, он сильно приподнял правое крыло, стараясь, видимо, сесть на левую неповрежденную лыжу. Для меня все бы прошло благополучно, если бы не мое глупое любопытство. Я приподнялся и, держась за борт фюзеляжа, хотел видеть, как сломанная лыжа заденет за снег. Сиди я на месте, меня бы не вытряхнуло на снег. В это мгновение левое крыло коснулось земли, весь аппарат рвануло влево. Я вылетел из машины прямо в снег, а аэроплан, как мне потом рассказали, став на минуту хвостом вверх, опять принял обычное свое положение.

Толчок был страшный: скорость при снижении была все-таки верст на восемьдесят, а высота падения метра три. Не убился я только потому, что снег был глубокий — не будь этого, я бы разлетелся на куски, как печной горшок.

Пришел я в себя только на следующий день к вечеру. Меня с поля перевезли в лазарет, тот самый, в котором я ночевал по приезде в армию. Об этом я, конечно, ничего не помню, как не помню — кто меня привез туда и на чем. Ударившись о снег лицом и спиною, я получил сильнейшую контузию, да к этому и вывихнул челюсть. Пять коренных зубов оказались выбитыми, и лицо распухло все на левую сторону. Я не мог ни раскрыть рта, ни говорить, ни есть. Спина страшно болела, и, раз приняв согнутое положение, я никак не мог выпрямиться. При малейшем движении меня, как иглой, пронизывала ужаснейшая боль, так что я уже лежал боком и старался не двигаться. Положение это было невтерпеж тягостно, половина меня самого находилась не на койке, а на весу, и я лежал, опираясь на подставленный стул. На следующий день изо рта при кашле пошла кровь, постоянно набирающаяся во рту, а выплюнуть ее было почти невозможно, так как малейшее движение даже губами вызывало тоже боль. Так пролежал я почти две недели, уже и не надеясь когда-либо выйти из этого окаянного лазарета. Лечения из-за отсутствия лекарств не было никакого; иногда приходил военный врач и бодрым голосом говорил мне: «А ну, посмотрим, что у вас в ротике делается? У, голубчик, да у вас там все запухло. А ну, выплюньте-ка, что у вас во рту».