Трофеи Пойнтона - Генри Джеймс

С той минуты, как Оуэн отбыл в Лондон, ей не было покоя от чудовищности этой миссии — от чудовищности неотвратимого конфликта. В тот день она так и не увидела миссис Герет и провела его, бесцельно слоняясь по комнатам, горестно вздыхая и охая, все больше проникаясь чувством, что уготованная ее приятельнице участь поистине ужасна. Лучше было бы вовсе не иметь такого дома, чем иметь его и потерять. Ее коробило оттого, что решение приходится искать ей, — что за странные отношения между сыном и матерью, когда они изначально не замешаны на взаимной любви и заботе, которая сама подтолкнула бы к нужному решению! Виноват ли в этой скудости духа сам Оуэн? Фледе в это не верилось, стоило ей напомнить себе, что, будь Оуэн один, миссис Герет и впредь преспокойно сидела бы у пойнтонского камина. Но с того момента, как его женитьба становилась чем-то осязаемым, по всему выходило, что Оуэну волей-неволей придется следовать установленным курсом и отклонения от него возможны лишь незначительные: эта горькая истина заставляла ее весь остаток мучительного дня утешать себя единственно тем, что судьба милостиво позволила ей не сталкиваться покуда лицом к лицу с хозяйкой дома. Она придумывала всякие уловки и предавалась мечтам и фантазиям, коротая праздные часы; вместо того чтобы изобретать какой-то выход или компромисс или разрабатывать план, который позволил бы отвести угрозу скандала, она, воспользовавшись одиночеством и мечтательным настроением, вся отдалась во власть пленительной сказки, так что могла бы сказать, каково на вкус то прекрасное умиротворение, которым она напоила бы здешний воздух, если бы только возможно было то, чему никогда не бывать.

Глава 5

— Я оставлю дом, если мне позволят взять все необходимое!

Такими словами поутру возвестила миссис Герет итог удушливой ночи, с трагическим лицом приступая к завтраку. Фледа в ответ заметила только, что «необходимое» включает в себя попросту каждую вещь в доме. Бедняжка вынуждена будет признать эту горькую правду и смириться с неизбежностью, из нее вытекающей, согласиться с абсурдностью своей позиции, экзальтированностью своего бунта. Что до Фледы, то ужас перед скандалом, толпой зевак и недоброжелателей постепенно утихал по мере того, как она убеждалась, сколь мало в этой несгибаемости от мелочной, пошлой жадности. То не было примитивной страстью собственника: то была потребность хранить верность долгу и преданность идеалу. Идеалу в высшей степени благородному — той красоте, которую миссис Герет терпеливо и самозабвенно создавала всю жизнь. Бледная, но светящаяся внутренним светом, сидя спиной к стене, она возвышалась словно эпическая героиня, стерегущая клад. Покинуть корабль означало бы уклониться от долга; что-то в ее взгляде говорило, что она скорее умрет на посту. Если их семейные неурядицы будут преданы огласке, позор падет на тех, других. Если Уотербат считает возможным выставлять себя на поругание — вольно ему! В своем фанатизме она обрела какое-то новое достоинство, и Фледа с почти благоговейным трепетом отмечала, что никогда еще она не держалась с таким величием. Она ступала по дому, точно правящая королева или гордый узурпатор; и в доме, до краев наполненном шедеврами, главным украшением стала в эти дни сама его непокорная госпожа.

В душе юной леди случился странный разлад: питая к Оуэну нежность, пусть глубоко запрятанную, она не могла не изумляться внутреннему устройству мужчины, который способен плениться такой, как Мона Бригсток, когда уже знает, что бывают такие, как Адела Герет. Когда такая мать задавала тон его вкусу, как можно было опуститься до такой безвкусицы? Фледа сама удивлялась, что ничуть не презирает его за это, но так или иначе что-то ее удерживало. Если не искать другой причины, довольно уже и того, что с этого момента она превратилась в буквальном смысле в связующее звено между ним и его матерью.

«Он еще вернется, чтобы настоять на своем», — говорила миссис Герет, и на следующей неделе Оуэн и точно явился. Он, как Фледа прекрасно понимала, мог бы ограничиться письмом, однако прибыл в Пойнтон самолично, поскольку так было «приличнее» по отношению к матери и лучше для дела. Недавняя ссора ничуть его не радовала — хотя, вероятно, радовала Мону; и если в нем не развито было чувство прекрасного, чувство справедливости в нем все же было; однако ему ничего другого не оставалось, как твердо объявить в Пойнтоне дату, когда он рассчитывает видеть дом свободным для собственного пользования.

— Вы ведь не думаете, что я поступаю жестоко и бесцеремонно, а? — спрашивал он Фледу, и в его глазах отражалось нетерпение. — Дом в Риксе ждет ее с распростертыми объятиями. И времени я ей даю предостаточно. Она может забрать всё, что ей принадлежит, так и передайте.

Фледа сразу поняла, что такое предложение, выражаясь языком газет, заводит ситуацию в тупик: в Пойнтоне не было ничего, что принадлежало бы миссис Герет больше или меньше, чем все остальное. Она либо забирает все, либо ничего, и нашей юной леди пришло на ум, что, быть может, самым вдохновенным решением было бы отважиться на последнее и начать сызнова, с чистого листа. С чего, однако же, бедной женщине в таком случае начинать? Что вообще ей остается, с ее жалким доходом, как не довольствоваться по возможности расстановкой имеющихся в Риксе «художественных ценностей», собранных старой девой — тетушкой мистера Герета? Сама миссис Герет за свою жизнь в тетушкином доме и близко не бывала: многие годы Рикс сдавали внаем чужим людям, а после тягостное предвидение своей печальной участи на склоне дней тем более удерживало ее от унизительного знакомства с местом предстоящей ссылки. Миссис Герет не скрывала от себя, что уже не за горами тот день, когда она его таки увидит, но Фледе (которая ни разу не обмолвилась, что Мона там побывала и осталась весьма довольна увиденным) не нужно было объяснять, откуда у ее приятельницы возникла идея, будто тетушкины принципы во многом весьма схожи с принципами Уотербата. Единственный способ, короче говоря, разумно обойтись с «художественными ценностями» Рикса — вышвырнуть их вон. А то, что принадлежит ей в Пойнтоне, как изволил выразиться Оуэн, удачно заполнит пустоту, образовавшуюся вследствие такой демонстрации.

Обмен мнениями между приятельницами достиг большой откровенности, и Фледа наконец прямо спросила миссис Герет, следует ли буквально понимать ее угрозу запереться в доме и выдерживать осаду, или же ее умысел в том, чтобы довести дело до скандала, когда явятся констебли и силой выставят ее из дому.

— О, по мне, так лучше констебли — пусть выставляют! — отвечала героиня Пойнтона. — Я хочу, чтобы Оуэн с Моной оскандалились в глазах общества.

Она призналась, что ныне ею владела одна лишь мысль: заставить их встать на путь, который скомпрометирует их самих и олицетворяемую ими традицию, хотя Фледа была втайне уверена, что миссис Герет посещают видения совсем иного разрешения конфликта. Как ни странно, она, всю свою жизнь такая гордая и разборчивая, теперь нимало не смущалась мыслью, что о семейном скандале узнают в свете. Дело в том, что давно зародившееся в ней возмущение наконец созрело. Она негодовала по поводу английского обычая обрекать на унизительное бесправие овдовевшую мать; не однажды в присутствии Фледы разражалась гневными обличениями на сей предмет; приводила в пример другие страны, где к женщинам, оказавшимся в таком же положении, относились, напротив, с бережным почтением — к женщинам, заметьте, ничем ее не превосходящим, — которых на ее глазах возвеличивали и возводили на пьедестал, которых она знавала лично и которым всегда завидовала; короче говоря, она не делала секрета из своей уязвленности и обиды. Великое зло, причиненное Оуэном, состояло не в том, что он «спутался» с Моной — мерзко, но это частность, игра случая, — а в том, что он так и не научился ценить мать, красоту и святость материнской натуры. Она была для него просто мать, как нос — просто его нос, и у него по отношению к ней никогда не было даже проблеска воображения, нежности или галантности. Помилуй Бог, мать для благородного молодого человека в истинном смысле этого слова (а до всех прочих миссис Герет не было дела) — предмет поэзии, восторженного поклонения. Да разве не рассказывала она Фледе о своей приятельнице мадам де Жом, умнейшей женщине, хоть и невзрачной — маленькой, чернявой, скособоченной, — что каждый из троих ее сыновей, находясь в отъезде, пишет ей каждый божий день. У нее дом в Париже, дом в Пуату, у нее сейчас больше, чем было при муже (которому, несмотря на свою наружность, она не раз давала поводы для ревности), а все потому, что до своих преклонных лет она сохраняла за собой решающий голос во всех делах. Было ясно как день, что миссис Герет с радостью отдала бы свое лицо, фигуру и даже, не исключено, добродетельность, которая по сию пору оставалась при ней без изъяна, только бы стать благоговейно почитаемой мадам де Жом. Увы, этого ей было не суждено, и сейчас, как никогда, представился великолепный случай возроптать на судьбу. Она, конечно, прекрасно понимала, что Оуэн согласен на уступки и охотно позволит ей забрать с собой те несколько вещей, которые ей особенно дороги; но покуда она твердо стояла на том, что принять его условия значило бы самой возвестить его триумфатором, смириться с невозможным — с тем, что он поступает по справедливости. «Особенно дороги?» В доме не было такой вещи, которая не была бы ей особенно дорога, а всего дороже для нее было бы, чтобы ее оставили на месте. Неужели Оуэн, предлагая ей такое, не понимает лицемерия своих слов? И миссис Герет, со свойственной ей манерой приправлять свое недовольство изрядной долей саркастического юмора, принялась живописать, как заиграла бы эта дюжина отборных вещиц из Пойнтона и как благодаря им прелестно преобразилось бы все вокруг, когда бы их расставили вперемежку с диковинными принадлежностями Рикса. Не в том ли была вся ее жизнь, чтобы стремиться к цельности и совершенству? Уж лучше сразу Уотербат, с его циничным единством снизу доверху, чем убожество такой постыдной мешанины!