Обвал - Святослав Логинов

Кое у кого из селян для разных надобностей хранилось в кладовушках помалу ржи или ячменя. Зерно это не стравили в первую зиму, а пустили на семена. Делянки хлеба были покуда невелики, но со следующего года зерно уже пойдёт на продажу. Слабое утешение, что хлев будет потом, если кушать хочется сейчас.

В Подворье и Карачарове народ собрался и, малость поорав и позлорадничав, решил, что городу надо помогать. Как ни верти, а там свои люди, у каждого в райцентре имелась родня. Хлебом и овощами не больно поделишься, а молоком с восстановленных ферм – можно. Конечно, фермы были не то, что при Союзе, не на две тысячи голов, а всего на пару десятков, но и это лучше, чем ничего.

Как всегда вопрос упирался в ходока. Хоть бы молочные реки в кисельных берегах разливались по эту сторону, а как их доставить умирающему городу? Сами не потекут.

После собрания Стас перестал ездить к станции и, тем более, на Механический завод. Его встречали на самой границе, где начинались первые многоквартирные дома, быстро разгружали продукты: пару мешков овса, четыре бидона молока, изредка что-нибудь ещё. Бывало какая-нибудь старушка, повздыхав об уехавших в город детках, проверяла в кладовке запасы и от скудных избытков посылала голодненьким вязку грибочков или нарезанных и высушенных в печке яблок. Платы уже не просили: понимали, что город высушен до дна.

Власть в городе сама собой сконцентрировалась вокруг Механического завода. Здание районной администрации стояло пустое и холодное, а в работающих цехах было тепло. Там делилась провизия, привезённая Стасом и ходоками соседнего анклава, и выдавались скудные пайки. Как это делалось, Стас не спрашивал: меньше знаешь – крепче спишь.

Рабочие закидывали на повозку заранее подготовленные пустые бидоны и мешки, грузили, если что-то было сделано по заказу деревенских, и Стас тут же уезжал. На лесном складе, по ту сторону мёртвой полосы, менял лошадь и успевал сделать ещё две ходки с дровами. Домой возвращался не то чтобы очень поздно, но в абсолютной тьме. Дома его ждало тепло, приготовленный обед, улыбка Юли, а потом холодная одинокая постель.

В тот день Стас сделал всего две ездки. Неожиданная декабрьская метель замела дорогу, а грейдер через мёртвую зону не пустишь. Пришлось пробивать путь на санях, а делать лишнюю поездку в таких условиях, значит зря мучить коня. Старому Баламуту нет дела до людских забот.

По счастью, к полудню метель стихла, а к вечеру и вовсе выглянула луна. Снег заискрился, засверкал, стало светло.

Ваньки, разумеется, не было на месте. Стас сам распряг Малыша, напоил и задал корма. Притворил дверь конюшни и бороздя валенками свежий снег, направился к домам. И уже на полпути услышал истошный Ванькин визг. Доносился он от Юлиного дома.

Стас вздрогнул и побежал. Сразу перехватило дыхание, закололо сердце. Он уж и думать забыл о проклятой инвалидности, а она, вот, как не надо – явилась.

– Ты чо?! – голосил Ванька. – Я трахаться хочу, а ты кочевряжишься, словно целка!

На последнем выдохе Стас ворвался в дом.

Круглая луна пялится в окно. Застывший лунный свет, словно студень, словно слизь мёртвой зоны, распластался по комнате, высветив расхристанного Ваньку и Юлю, прижавшуюся к печи. В руке у Юли печной сковородник на метровой деревянной рукояти. Чёрная отметина на Ванькином лбу показывает, что один раз он уже соприкоснулся с женским инструментом.

Разбираться Стас не стал, всё и так было ясно. Коротко размахнувшись, он ударил Ваньке в харю. Голова мотнулась на тонкой шее, а сам Ванька поспешно сполз на пол. Но вопить не перестал.

– Ты чо руки распускаешь? Сам не ам и другим не дам? А мне надо! Я трахаться хочу, мне бабу надо!

Стас сгрёб Ваньку за грудки, рывком поставил на ноги и вновь приложил ему в морду. Ощущение было такое, словно бил в мешок с мякиной. Голова, да и всё Ванькино тело болталось как налитое слизью, растворившей всё, что должно быть в человеке.

Ванька хрипел неразборчиво.

Стас, не давая Ваньку упасть, прижал его к стене и ударил ещё. На этот раз башке было некуда отшатываться, Стас почувствовал, как хрустнула под кулаком тонкая Ванькина переносица.

– Стас, миленький, не надо! – закричала Юля. – Не бей его, пусть он убирается!

Стас, не отпуская Ванькин полушубок, вытащил из-за пазухи пистолет, отнятый у бандитов, ткнул Ваньке в лицо, так, чтобы вдоволь он мог налюбоваться пристальным зрачком дула.

– Запомни, тварь, ещё раз увижу, что ты даже не в дом впёрся, а калитки коснулся, на осек руку положил, то тебе не жить. Я тебя в слизь превращу.

– Ты мне нос сломал… – прогундосил Ванька. – Я жаловаться буду.

– Кому? – Стас так удивился, что у него даже злость пропала. – Иди, дурак, и помни мои слова.

Он перехватил Ваньку за ворот полушубка, пинком отправил сначала в сени, потом на улицу. Вернулся в дом.

– Юля, с тобой всё в порядке?

Юля уронила сковородник и расплакалась.

– Да что он может сделать, он же шибздик, на него плюнешь, из него дух вон. Но до чего противно, когда он без стука ввалился в дом и потребовал… ну, ты слышал…

– Так, – сказал Стас. – Я его, всё-таки, убью.

– Стас, миленький, не марайся ты об эту мразь. Ну, зачем тебе пистолет? Убери или просто выкини.

– Пистолет как раз нужен. Я же в город езжу через мёртвую зону. Людей на дороге нет, а волки есть. Пока бог миловал, но ведь зима только начинается.

– Хорошо, хорошо… Но на Ваньку плюнь. Ты хороший, умный, сильный, а он просто мелкая дрянь. Ничего бы он мне не сделал. Получил бы ещё пару раз сковородником и уполз бы к себе.

– Я понимаю, но как вспомню, что он орал… Ведь тебя в горстке носить надо, пылинки сдувать… – Стас вдруг, неожиданно для себя самого, опустился на колени. – Я ведь люблю тебя, бесконечно люблю. С первой минуты, как увидел, ещё там. Я потому и привезти тебя сумел, что без тебя жизни нет. День и ночь о тебе думаю…

Юлина рука коснулась его головы, принялась гладить по волосам, не то, лаская, не то, успокаивая.

– Ты хороший, ты самый лучший на свете. Надёжный, добрый, чудесный. Мне бы, дуре, радоваться, что я тебе нужна, ведь я знаю, что Лёня никогда меня не найдёт. Только, если можно, не торопи меня, дай мне привыкнуть к этой мысли…

– Мама!

В кухне появился Лёнька. Босиком, в пижамке, сшитой из привезённого ситчика. Надо же, Ванькин орёж, драка его не разбудили, а может быть, просто сидел затихарившись, понимая, что соваться нельзя. Так велит инстинкт ребёнка, родившегося и выжившего в обвалившемся мире. А теперь опасность миновала, и Лёнька явился.

– Я буду ждать, – сказал Стас. – Сколько надо, столько буду ждать.

День и ночь. И ещё день и ночь. Короткий зимний день и самая длинная в году ночь. Ходок, словно ходики, маятником качается туда-сюда, осуществляя смычку города с деревней. Шесть дней кряду по три изматывающих поездки в день, потом – сутки отдыха. Ходок тоже не может без выходных: надо отоспаться, попариться в бане, деликатно посидеть в гостях, глядя на Юлину улыбку, поиграть с Лёником, сходить с ним на опушку леса, вырубить новогоднюю ёлочку.