Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов - Екатерина Кубрякова

Было решено взять номер в гостинице у вокзала, а в новый дом поехать только вечером. Пока Зина отдыхала и вновь знакомилась со столицей, Дмитрий съездил к нетерпеливо ожидавшей его матери.

Воды Виши, к сожалению, не поправили здоровья Варвары Васильевны Мережковской, но, несмотря на слабость, обожавшая сына женщина приняла самое активное участие в жизни молодой семьи.

«Будет тебе, будет твоя цаца!» — обещала Дмитрию мать, уговаривая его сурового отца выделить несколько тысяч на квартиру в этом доме и назначить молодоженам ежемесячную сумму «на прожиток».

Как ни тяжело пришлось обессиленной болезнью Варваре выносить упреки скупого мужа, поначалу не дававшего согласие на свадьбу, в положенный срок все приготовления завершили — квартира на Верейской была с любовью обставлена, прислуга нанята, а старший Мережковский примирился с выбором сына.

Для Дмитрия, не имевшего близких друзей и душевно далекого от своих братьев и сестер, а тем более от отца, мать была самым дорогим человеком.

«Я видела их вместе, когда она, первые месяцы, приезжала к нам, привозила в наше новое (и скудное) хозяйство что-нибудь из своего, украдкой, конечно: пару рябчиков, домашние пирожки… мало ли что. Всегда закутанная в салопе. У нее было измученное лицо, но очень нежное. Черные, гладкие волосы на прямой пробор. Почти не было седины, да ведь она не была и стара. Болезненная желтизна лица, обострившиеся черты — а была она, видно, очень красива. <…>

Литератор Д. С. Мережковский (справа) с женой З.Н. Гиппиус и Д. В. Философовым за чайным столом, 1914. (ЦГАКФФД СПб)

Я помню ее в моем салончике-кабинете, на турецком диване, и Дмитрия около нее, прислонившись головой к ее коленям. Она его, как ребенка, гладила по голове: «Волоски-то густые…» Она мне нравилась, но я чувствовала, что я ей, пока что, — чужая» [25].

Зинаиде так и не придется стать для свекрови «своей» — выполнив свой долг перед горячо-любимым сыном, всего через два с половиной месяца после его приезда домой, Варвара умерла.

В этом доме быстро ставшая знаменитой в творческих кругах Петербурга пара проживет недолго, меньше двух лет. Главным их обиталищем станет следующая квартира в знаменитом доме Мурузи, куда к Мережковским на их богемные литературно-философские вечера в течение многих лет будут совершать паломничества все мало-мальски известные в столице люди. Однако восхождение яркой музы Серебряного века, прославившейся не только своими работами и религиозно-философскими исканиями, но и загадочным, вызывавшим бурные толки стилем жизни, начнется именно здесь…

В мужском костюме, прибрав пышные волосы и элегантно развалившись на тахте, Зинаида курила через мундштук ароматические папиросы. Со взглядом сфинкса, наполненным «грешным всепониманием» [26], заполняла она нервным почерком свой дневник любовных историй, contes d’amour.

«Моя любовная грязь, любовная жизнь. Любовная непонятность. <…> Неужели животная страсть во мне так сильна? Да и для чего она? Для борьбы с нею? Да, была борьба, но не хочу скрывать, я тут ни при чем, если чистота победила. Я только присутствовала при борьбе. Двое боролись во мне, а я смотрела. Впрочем, я, кажется, знала, что чистота победит. Теперь она во мне еще сильнее. Тело должно быть побеждено» [27].

Союз Мережковских был чем угодно, но не традиционным браком. В квартире литераторов царили нравы свободной платонической любви, устраивались дружеские собрания, на которых обсуждалась религия и философия, читалась вслух «Половая психопатия», осуждалась физическая близость и деторождение.

Двадцатилетняя Зинаида и ее муж, казалось, были совершенно не похожи. Она напоминала «причастницу, ловко пленяющую сатану» — «точно оса в человеческий рост… ком вспученных красных волос (коль распустит-до пят)… очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз… пламень губы… черный крест на безрукой груди» [28]. А Дмитрий «в карих штаниках, в синеньком галстучке, с худеньким личиком, карей бородкой, с пробором зализанным на голове, с очень слабеньким лобиком» был похож на «синодального чиновника от миру неведомой церкви, на что-то обиженного; точно попал не туда, куда шел… помесь дьячка с бюрократом» [29].

Но уже здесь, на Верейской, стало понятно, что «сатанесса» и «дьячок» вместе представляют большую силу.

Идея «Новой церкви», Третьего Завета, в котором предлагалось устранить разрыв между духом и плотью, преодолеть разобщенность людей в поисках общего Бога, сблизить интеллигенцию с религиозными традициями народа и достичь той самой Свободы, которую обещал Сын Человеческий, приобрела небывалые масштабы. Начинаясь с домашних собраний единомышленников, «Новая церковь», придуманная Гиппиус, переросла в религиозно-философское общество. В церковных кругах с беспокойством отнеслись к потрясающему традиционные устои неохристианству, хотя поначалу сам обер-прокурор Синода Победоносцев дал согласие на проведение дискуссий. В горячем, свободном от условностей обсуждении, центром которого была Зинаида Гиппиус, разрабатывавшая догматы новой религии, участвовали не только близкие знакомые пары, такие как Розанов, Философов, Бенуа, Бакст, Дягилев, Бердяев, но и видные представители духовенства.

Религиозно-философские идеи находили прямое выражение в личной жизни литераторов. В союзе Мережковских отсутствовал «телесный элемент». Зинаида считала, что дух и плоть — единая суть, и противопоставлять их неправильно. Любовь должна пробуждать высшие чувства и приближать человека к Богу. Важной концепцией для Гиппиус и Мережковского была идея тройственного союза — через несколько лет пара реализует ее в «троебратстве» с литературным критиком Дмитрием Философовым, который из пятидесяти двух лет совместной жизни супругов проживет с ними почти пятнадцать.

Пока же, в этом доме, юная Зина, не мыслящая жизни без любовных страстей, «убивает время» с двумя поклонниками — университетским приятелем мужа Червинским и сорокапятилетним поэтом Николаем Минским.

«Вот Минский. (Ребяческую, тщеславную суету пропускаю.)

С Минским тоже тщеславие, детскость, отвращение: «А я вас не люблю!» И при этом никакой серьезности, почти грубая (моя) глупость, и стыд, и тошнота, и мука от всякого прикосновения даже к моему платью!

Но не гоню, вглядываюсь в чужую любовь (страсть), терплю