Эфирное время - Полина Дашкова

— Жалко, с нами нет сейчас Давида Барта с диктофоном. Он будет звонить мне завтра утром, а я так и не знаю, что же ответить.

— Вы не объяснили мне, зачем это лично вам нужно? — напомнила Лиза. — Почему вы так долго и серьезно уговариваете меня встретиться с этим голландцем? Он ваш близкий друг? Родственник? Он обещал вам какую-то ответную услугу?

— Да, о вашей жесткости я тоже наслышан, — пробормотал Красавченко, — нет, Давид Барт мне не друг, не родственник, и никаких ответных услуг я от него не жду. Все проще. Все на уровне приятельского трепа. Я обещал уговорить вас. Люблю выполнять обещания. Даже те, которые даны на уровне трепа.

— Даже те, которые даны за другого человека?

— Ну ладно, я поступил опрометчиво. Не думал, что для вас это так серьезно.

— Да, для меня это серьезно. — Лиза встала. — Наверное, нам пора в гостиницу, Анатолий Григорьевич.

— Жаль. Очень жаль. Ну, на «нет» и суда нет. Отказаться от интервью — ваше — право.

Помогая ей надеть пальто, он ненароком потерся щекой о ее волосы.

— Мне нужно сделать анализ крови! Меня чем-то накачали! Время идет, вещество может рассосаться! Не останется следов! Я не убивал, меня подставили! Я должен позвонить жене! — пока его везли в милицейской машине, Саня упрямо, как сумасшедший на митинге, выкрикивал эти фразы, но не получал никакого ответа, кроме «Заткнись, не ори!».

Потом безнадежно, еле слышно нашептывал, как молитву, что по закону ему положен адвокат, что стрелять он не умеет, а даже если бы умел, то был без сознания, и вообще он понятия не имеет, как оказался в чужом подъезде. Он и адреса убитого точно не помнит, а записной книжки при нем не было, и вообще какого черта его понесло бы глубокой ночью куда-то, кроме собственного дома?

Самое скверное, что он действительно ничего не мог вспомнить. Весь прожитый день тонул в какой-то мучительной мути. Если утро еще кое-как высвечивалось, раскладывалось на детали, то вечер терялся вовсе. Он сумел вспомнить, что утром был у него телефонный разговор с Вовой Мухиным, причем разговор странный, неожиданный, важный, и вроде бы это имело отношение к вечеру, но о чем они говорили, Саня забыл напрочь, и с дальнейшими событиями телефонная беседа никак не сплеталась. Он старался проследить мысленно весь прожитый день, час за часом, и не мог. Это вызывало у него потную липкую панику. Оттого, что вспомнить было необходимо, события все стремительней путались в голове.

Такое однажды случалось. В институте на третьем курсе во время зимней сессии он умудрился получить «неуд» на экзамене по физике, хотя был готов и отлично знал ответы на оба вопроса в билете. Он легко и быстро набросал план, не дожидаясь вызова, отправился отвечать. Но стоило ему оказаться у стола экзаменатора, и что-то произошло. Он молчал как рыба. Он забыл все, вообще все. Мучительно пытался выдумать первую фразу или хотя бы слово, с которого можно начать, но не мог, как будто вообще разучился говорить по-русски.

Позже ему объяснили: такое бывает. Даже существует специальное понятие в психологии — экзаменационный ступор. У совершенно здорового человека от усталости и нервного перенапряжения что-то там срабатывает в мозгу или, наоборот, не срабатывает. В общем, гипофункция памяти связана с диффузной задержкой мысли. Это он сам прочитал в дореволюционном учебнике психиатрии, который валялся у бабушки в глубине книжного шкафа. Прочитал и успокоился, понял, что он пока еще не псих. Экзамен пересдал на «отлично».

Но сейчас не экзамен. Забывчивость чревата не лишением стипендии, а лишением свободы, что, собственно, уже и произошло. Дальше будет только хуже.

Сначала его привезли в районное отделение милиции. В «телевизоре», в прозрачном зарешеченном загончике для задержанных, соседями его оказались шальные, накаченные наркотиками подростки, парочка тихих бомжей и какой-то совсем бешеный пожилой мужик, взятый за изнасилование десятилетней девочки.

Саня забился в угол. Он видел, как шевелятся от вшей волосы у бомжей на головах, видел страшные мутные глаза мужика насильника, слышал унылую матерщину подростков, и это мешало сосредоточиться, сообразить, что же произошло на самом деле. Он представлял, как мечется сейчас по квартире Наташа, и от этого больно сжималось сердце. Наверное, она обзванивает больницы. Ей диктуют все новые справочные номера, она не успевает записывать, руки у нее дрожат, в глазах горячо от слез. Хорошо, если Димыч спит.

Саня понимал, что надо спокойно и серьезно обдумать свое положение, но мысли его почему-то упрямо убегали прочь из загончика-"телевизора", из вони и ужаса, домой, к жене и сыну. Он так ясно видел, как открывает дверь своей квартиры, как ворчит Наталья, помогая ему снять грязную дубленку, как он залезает в горячую ванну с хвойной пеной, а потом, красный, распаренный, чистый, в теплом махровом халате, пьет крепкий чай на кухне и рассказывает Наталье дикую историю про труп в чужом подъезде.

Мужика насильника вывели из «телевизора», он завизжал высоким, надрывным голосом, стал упираться ногами и руками, потом завыл, как пес. Вой этот мучительно долго стоял в ушах.

Время шло. На Саню никто не обращал внимания. Он понимал, что с каждой минутой тают его шансы выпутаться. В памяти у него был черный провал. Последнее, что осталось от начала сегодняшнего вечера, были долларовые купюры, рассыпанные по полу. Но где именно он видел это, кому принадлежали деньги, кто находился рядом, Саня вспомнить никак не мог.

В отделение ввалилась толпа дешевых проституток. Продрогшие, с расплывшейся косметикой на лицах, они громко ржали, заигрывали с милиционерами, вели себя так, словно отделение для них дом родной, а задержание — счастливая возможность погреться и отдохнуть.

— Что загрустил, красивый мой? — подмигнула Сане огненно-рыжая румяная толстуха в зеленых кожаных шортах и порванных черных колготках.

Он вдруг вспомнил, с какой брезгливой жалостью поглядывал на этих продрогших дешевых куколок из окна машины, проезжая поздними вечерами по Тверской или по Садовому кольцу, как снисходительно удивлялся их солдатской выдержке. Они ведь почти голышом выстраивались на холоде, под ветром, снегом, дождем, и было приятно на этом печальном фоне ощущать себя в теплой машине, чистеньким, независимым.

Однако сейчас несчастные, истеричные девки во сто крат счастливей его. Их отпустят, ну, в крайнем случае, оштрафуют. Им не привыкать. А он застрял надолго и всерьез. Как говорил Артем Бутейко, «влип по-черному». Впрочем, сам Артем «влип» еще черней. Он мертв.

Реальность наплывала на Саню вместе с хохотом проституток, нытьем наркоманов, у которых начиналась ломка, мерным храпом бомжей, помятыми лицами милиционеров, предутренней серой суетой районного отделения.

"Я не сумею выкрутиться, — с тоской думал Саня, — пистолет мой. На нем мои отпечатки. Я заснул на месте преступления рядом с трупом. Это называется «бытовуха».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Бытовуха, она родимая, — со вздохом пробормотал старший следователь следственного отдела окружного УВД Илья Никитич Бородин, открывая папку со свежим уголовным делом.

То, что в деле нет никаких неясностей, огорчило и даже обидело Илью Никитича. В отличие от большинства своих коллег, он любил запутанные дела. Но если попадались иногда за долгие годы его работы преступления, которые не распутывались с двух-трех ходов, то всегда все упиралось в пошлые унылые мотивы. Деньги. Жилплощадь. Конкуренция в бизнесе.

Что касается преступлений громких, скандальных и до сих пор не раскрытых, то с ними Илье Никитичу работать не приходилось, впрочем, он знал, что и там нет ничего таинственного. Просто больше действующих лиц, больше нулей в денежных суммах, бизнес крупней, а по сути — та же тупая бесстрастная корысть, та же пошлость. Нераскрытыми эти преступления оставались не потому, что были тонко и хитро продуманны, мастерски выполнены, а потому, что их не хотели раскрывать — все по тем же пошлым прагматическим причинам, и это само по себе было преступлением, злодейством. Круг пошлости замыкался.

Ежедневная рутина, горы бумаг, нудные допросы — все это никак не вязалось с теми романтическими представлениями о профессии следователя, которые сложились в душе Бородина в юности. Он прекрасно понимал, что душа его продолжает кормиться глупыми полудетскими иллюзиями, но расставаться с ними не хотелось. Слишком грустно под старость окончательно убедиться, что человек человеку даже не волк (потому что волк — зверь умный и благородный). Человек человеку кирпич, который падает на голову просто так, без всяких мыслей и эмоций.

Когда он принял к производству дело об умышленном убийстве журналиста Артема Бутейко, сердце его возбужденно забилось. Тележурналист. Известная личность. Кого только этот Бутейко не поливал дерьмом.