Информация - Мартин Эмис

Заговорив о терпении или о качестве, ему противоположном, я полагаю, мы можем ненадолго переключиться на точку зрения близнецов Ричарда — Мариуса и Марко. Ричард не был строгим и требовательным отцом, ему была свойственна терпимость, которую мальчики, как мне кажется, согласились бы назвать терпением. Ричард никогда их не ругал за испачканную одежду или разбросанные игрушки — эта миссия была возложена на Джину. Ричард не кричал, не бушевал, не раздавал шлепки направо и налево. Все это приходилось делать Джине. И наоборот, когда дети оставались с Ричардом, они объедались мороженым и чипсами, часами смотрели телевизор и крушили мебель, пока он сидел в своем таинственном кабинете, тяжело склонившись над письменным столом.

Но потом с папиным терпением что-то случилось… «Амелиор» уже был в продаже примерно месяц. Особой шумихи он не вызвал, и поэтому у Талла не было никакого повода облекаться в траур. В рецензиях на роман не было сарказма, на что надеялся Ричард, но тем не менее они были покровительственно-снисходительны по отношению к автору, просты и кратки. Немного удачи, и вскоре с Гвином будет покончено. Это было воскресное утро. Для мальчишек это означало, что они почти целую вечность будут предаваться безнадзорным шалостям, потом в сопровождении одного из погруженных в безмолвный транс родителей пойдут гулять в Собачий садик или даже лучше (в зоопарк или в музей). А потом им возьмут напрокат самое малое две кассеты с мультиками, потому что в воскресенье вечером после выходных, проведенных в их компании, даже Джина соглашалась на телевизор и часто ложилась спать раньше детей.

Так вот, папа на кухне наслаждался поздним завтраком. Близнецы (они оба красовались в мешковатых «бермудах», в которых их ножки казались еще более худенькими) возились на ковре в гостиной. Мариус умело сооружал из пластмассовых кубиков морские и космические корабли. А Марко развлекал себя в основном игрой своего воображения. Шнурами от стоявших на журнальном столике телефона и лампы он оплетал фигурки разных животных: например, стегозавра и поросенка в своих фантазиях он устраивал так, как в известной притче: чтобы лев мог лежать рядом с ягненком… Внезапно мальчики услышали из кухни громкий нечленораздельный вопль. Эти звуки, полные боли и горя, никак не связывались в их сознании с отцом и вообще ни с кем из знакомых; может быть, это кто-то чужой или какое-нибудь животное? Марко резко сел, сильно дернув перепутанные провода, опутавшие утенка и динозавра. Столик зашатался. Глаза Марко широко раскрылись, в них блеснули слезы искреннего раскаяния, столик рухнул, и в комнату вошел Ричард. В обычный день Ричард, пожалуй, сказал бы: «Ну, что тут у нас?», или «Да, не повезло», или, скорей всего, просто: «Господи боже». Но не в то воскресное утро. Быстро шагнув вперед, Ричард со всего маху залепил Марко такую оплеуху, которую тому еще не доводилось получать. Мариус замер на месте. Ему показалось, что воздух зарябил волнами, как вода в бассейне, из которого дети уже вылезли.

Двадцать лет спустя об этом прискорбном случае близнецы, улегшись на кушетку, будут рассказывать своему психоаналитику — о том дне, когда их отец потерял терпение. И больше он его уже не нашел, во всяком случае не таким, каким оно было изначально. Но они так никогда и не узнают, что же на самом деле произошло тем воскресным утром: вопль отчаяния, искривленный от ярости рот, мальчик на ковре в гостиной, покачнувшийся от удара. Пожалуй, только Джина могла бы сложить все по кусочкам, потому что отношения между супругами с тех пор тоже изменились. А случилось вот что: в то воскресное утро имя Гвина Барри и его «Амелиор» появились в списке бестселлеров под номером девять.

Но прежде чем заняться другими делами, прежде чем совершить нечто великое и благородное, например продолжить работу над своим романом, переписать рецензию на книгу «Роберт Саути — поэт-джентльмен» или приступить к уничтожению Гвина Барри (для начала, как ему казалось, у него был заготовлен неплохой ход), Ричарду надо было отнести в починку пылесос. Ладно. Отнести пылесос в починку. Но прежде Ричард сел на кухне и съел фруктовый йогурт. От избытка разных добавок йогурт по своей консистенции был как резиновый, чем напомнил Ричарду его вялый член… Давая Ричарду поручение насчет пылесоса, Джина употребила слова «заскочить» и «закинуть»: «Не мог бы ты заскочить в мастерскую и закинуть туда пылесос?» — сказала она. Но времена «заскоков» и «закидонов» Ричарда безвозвратно прошли. Он протянул руку и открыл дверцу чулана, где стоял пылесос. Обвитый шлангом пылесос вполне мог быть домашним животным их бойлера-далека.[3] С минуту Ричард в упор глядел на пылесос, потом медленно закрыл глаза.

Поход в электромастерскую, ко всему прочему, предполагал посещение ванной комнаты — чтобы побриться. Ричард чувствовал себя таким грязным внутри, что он просто не мог выйти на улицу немытым и небритым. Он слишком сильно напоминал себе человека, в которого, как ему казалось, он рано или поздно превратится: ужасного старика с чемоданом, стоящего в телефонной будке, которому позарез что-нибудь нужно — деньги, работа, крыша над головой, информация, сигареты. Разумеется, в зеркале в ванной человек становится двумерным, так что нет смысла идти к зеркалу в ванной, если вам требуется глубина. Но Ричарду не нужна была глубина. «К определенному возрасту лицо человека становится таким, какого он заслуживает». А еще: «Глаза — это зеркало души». Подобные сентенции звучат довольно забавно, и верить в них можно лишь, когда тебе восемнадцать или тридцать два.

Теперь же, в утро своего сорокалетия, смотрясь в зеркало, Ричард чувствовал, что никто не заслуживает такого лица. И никогда не заслуживал за всю историю человечества. Нет в этом мире таких зол и пороков, чтобы человек мог заслужить такое лицо. Что же произошло? Что ты такого натворил, приятель? Волосы Ричарда росли какими-то клочьями и выглядели так, будто он только что закончил длительный (и бесполезный) курс химиотерапии. Ну, а его глаза с красными прожилками, и под каждым глазом — по отечному мешку? Если глаза — это зеркало души, тогда, в его случае, это зеркало напоминало лобовое стекло машины после трансконтинентального ралли. Кашель Ричарда напоминал скрежет по стеклу. Теперь он пил и курил, прежде всего чтобы забыть о том, что с ним сделали курение и выпивка, но курение и выпивка причинили ему очень много зла, так что пил и курил он много. Кроме того, Ричард экспериментировал со всеми другими наркотиками, какие только мог достать. Зубы его напоминали осколки дешевой фаянсовой посуды, склеенные довоенным быстросохнущим клеем. И все время, чем бы он ни занимался, по крайней мере две из его конечностей так немели, что ими было не пошевелить. Тело его постоянно ныло. И вообще, физически он постоянно чувствовал себя плохо. Его лечащий врач умер четыре года назад («К сожалению, я смертельно болен»), и по здравом размышлении Ричард пришел к выводу, что и он тоже неизлечимо болен. На шее сзади у него была большая глянцевитая шишка. Он лечил ее самостоятельно, следующим «народным» средством: прикрывал длинными волосами, чтобы ее не было видно. Если бы вы сказали Ричарду Таллу, что у него синдром отрицания реальности, то он станет это отрицать. Но не слишком горячо.

Однако, несмотря на все вышесказанное, Ричард должен был отнести пылесос в починку. Он должен был это сделать, потому что даже он (будучи мужчиной, он, конечно, был немыслимым лентяем и неряхой) и то был вынужден признать, что без пылесоса качество жизни в доме 49, квартире Е, на Кэлчок-стрит, катастрофически снизилось. В кабинете у Ричарда вездесущая пыль уже сбивалась в клубки, и он решил (на сей раз ошибочно), что еще чуть-чуть, и у него в очередной раз прихватит печень. Были и другие соображения, которые также нужно было иметь в виду, — в частности, представляющая угрозу для жизни аллергия Марко.

В конце концов Ричард сумел-таки выволочь пылесос из его сторожевой будки и уже рыдал от злости и от жалости к себе. У него уже совсем неплохо получалось плакать. Если верить женщинам, то плакать нужно по три-четыре раза в день. Но женщины плачут в самое неподходящее время: к примеру, когда побеждают в конкурсе красоты (когда проигрывают — наверное, тоже, только позднее). Если бы Ричард победил в конкурсе красоты — разве стал бы он плакать? Представьте себе Ричарда на подиуме — с букетом, в купальнике и с лентой через плечо, и с глазами, полными слез.

Когда Ричард вытащил пылесос из квартиры на лестницу, он подумал, что так страдать ему еще не приходилось. Наверное, именно этим можно объяснить всю мрачную беспросветность и беспомощную меланхолию литературы двадцатого века. Вот они: писатели — эти мечтатели и искатели правды, — вот они стоят, словно жалкие подкидыши в мире без слуг. На лестнице и на площадках — повсюду стояли и висели на стенах и даже на потолке велосипеды. Дом, в котором жил Ричард, напоминал улей, кишащий велосипедистами.