Случай на улице Капуцинов. Рассказы - В Поздняков

Элит подошла к пианино и взяла несколько аккордов, потом тем движением головы, которое так любил Сэт, откинула прядь волос, спускавшихся на лоб, — и комнату наполнил гром воинствующих, ликующих звуков.

…Шаг титанов, закованных в железо, мощь победы и победа мощи, торжество победителей и гимны славе — гремел под пальцами Элит….

И когда последний аккорд вагнеровского марша отзвучал, резонируя в бронзовой вазе, стоявшей на пианино, мелодичным металлическим звоном, Элит повернулась к Сэту и ее побледневшее лицо и горящие, потемневшие глаза говорили, что и она сейчас шла с ними, с торжествующими победителями, нога в ногу, в этом марше к славе…

— Вот что я хочу, Сэт! — прошептала она. — Вот без чего не стоит и жить… Я хочу, чтобы и ты шел в этой колонне гигантов — и ты пойдешь, если хоть немного любишь меня!

И, подойдя к Сэту, сказала, положив ему руку на плече, снова переходя на холодное «вы».

— Вы талантливы, Сэт, удивительно и разносторонне. Скульптура моей головы, сделанная вами, говорит о том, что из вас мог бы выйти художник посильнее Ромуальда — или я в этом ничего не понимаю. Ваше сочинение дало вам место при университете. Наконец, такой пустяк, как недавний ваш матч с Джоном Гасмитом, говорит о том, что вы и спортсмен не из плохих. Но, Сэт, все это не то, не то, не то! Вот именно эта разносторонность, все эти намеки, попытки, искания в окружающем и в самом себе, и пугают меня. Дайте что-нибудь яркое, цельное, бесспорное и я ваша, ваша, Сэт, клянусь нам в этом!

И Сэт ответил:

— Я попробую, Элит… Но только помните, вы дали слово. Больше — клятву.

… Ящики, ящики, ящики…

Двадцать два больших, стянутых вдоль и поперек полосовым железом, рябые от бесчисленных штемпелей ящика. Когда их втащили по черной лестнице Геологического института и поставили в комнату рядом с аудиторией, прибежал смотритель здания и стал кричать о том, что тут не склады, не сарай, а помещение высокого научного учреждения, что паркет штучный, двери дубовые, и что сторож Микс олух — нельзя было допускать ставить ящики сюда, ни в коем, ни в коем случае.

Когда же олух Микс завизжал на все сорок девять комнат Геологического института просунутым между досками ящиков топором, а в аудиторию, отчаянно царапая пол, с грохотом втащили огромный щит неизвестного назначения и поставили рядом с кафедрой, смотритель пришел в неистовство и побежал к директору.

Директор выслушал смотрителя, а затем хлопнул ладонью по столу.

— Извольте, — сказал он, внезапно багровея, что указывало на плохое сердце и на еще более неважный характер, — оставить меня в покое! Ваш штучный пол и дубовые двери не стоят ни одного из этих ящиков. Убирайтесь!

Около Микса возрастала гора древесной шерсти, тонкой, мягкой, как матрасный волос. А на полу расположились куски гипса — содержимое ящиков, — плоской формы, разных размеров, с большое блюдо, на котором подают стерлядей, и с крохотную тарелочку для варенья.

— Как будто бы ни одного слепка не разбилось; — услышал Микс над собой глухой баритон. — Здравствуйте, Микс — и подождите минуточку визжать вашим топором.

Пришедший, высокий, худой мужчина лет тридцати, с желтым больным лицом и воспаленными глазами, поднял с полу один из слепков и стал его рассматривать.

И Микс увидел, как затанцевал слепок в руках человека — мелкой дрожью, прерываемой резкими дерганьями.

— Опять начинается, — сказал человек. — Если припадок будет меня трепать и завтра, во время доклада, выйдет паршиво, Микс. К тому же от этой чертовской хины я почти оглох…

Он положил слепок на пол и, тяжело волоча ноги, прошел в аудиторию. Осмотрел щит, прошел в конец зала, где на специально устроенном помосте стоял проекционный киноаппарат, взглянул на полотняный экран, натянутый над кафедрой и взошел на нее. Трясясь мелкой дрожью, постоял с минуту, затем произнес, обращаясь к невидимой публике.

— Элитерий…

Прислушался к своему голосу и покачал головой.

— Никуда не годится… — прошептал он. — Не будет слышно и в средних рядах…

Махнул рукой и пошел к директору.

— Если возможно, — начал он, здороваясь с директором, — будьте любезны известить аудиторию о том, что я совершенно не в состоянии делать завтра доклад. Я совсем болен, у меня температура, меня трясет, я… — и, обливаясь потом, опустился в кресло.

— Нет, коллега, это невозможно, — так же, как и в разговоре со смотрителем, внезапно краснея, раздраженно ответил директор. — Сделайте что-нибудь с собою, подлечитесь, но доклад должен состояться. Вы так взбаламутили ученый мир, что ждать дальше нельзя.

Глазами загнанного животного смотрел больной на директора. Потом криво усмехнулся, с трудом поднялся с кресла и протягивая директору дрожащую руку, прошептал:

— Нельзя, так нельзя… Только прошу приготовить к докладу механика для киноаппарата, да заодно и доктора, если не выдержу.

… — О том, чтобы сколоть те части породы, на которых был отпечаток, нечего было и думать. У нас не было инструментов, а если бы они и были, то мы не могли рисковать возможными повреждениями пласта во время сколки. Мы с Гриммом решили сделать с отпечатка слепок. Два месяца пробирались мы к Лагуте, частью пешком, сквозь заросли тропического леса, прорубая себе путь топором, частью по реке, на наскоро связанных плотах. В Лагуте мы скупили по аптекарским складам почти весь запас гипса и с несколькими туземцами, в сопровождении груженых гипсом мулов тронулись в обратный путь.

Голос докладчика был глух — он все время откашливался, нервным движением беря себя за горло. Подносил руку ко лбу, как бы стирая с него пылающий жар, и чувствовалось, что только колоссальным усилием воли удерживает себя на кафедре.

Аудитория была предупреждена о болезни докладчика — даже шепот его мог донестись до последних рядов в стоящей тишине. В зале не было ни одного пустого места, сидели на приставных стульях, стояли в дверях. И, напряженно слушая оратора, смотрели на стоящий около кафедры громадный щит, на гипсовой поверхности которого, набранное из отдельных кусков, виднелось очертание скелета какого-то зверя. Намечался ряд позвонков змеевидного тела, лучистые кости крыльев, вооруженной зубами пасти.

…И вот началась работа по снятию слепка. Мы смазали поверхность отпечатка растительным маслом, приготовили гипсовый на квасцах раствор и стали снимать одну часть за другой, наливая гипс на поверхность. Имевшийся в инвентаре экспедиции киноаппарат запечатлел этот процесс… Механик, прошу вас приступить.

Свет погас, зажужжал фонарь и на экране задвигались фигуры. У подножья почти отвесной скалы копошились двое людей. Нагнувшись над большим плоским камнем, они всматривались в его поверхность. Один из них, в котором публика узнала докладчика, выпрямился, улыбнулся и сказал что-то другому — и тут аудитория увидела ту громадную перемену, которую претерпел этот человек. На экране говорил беззвучно здоровый, крепкий мужчина, на кафедре стоял бледный, изможденный и больной.

…— Как известно всем из газет, моего друга, художника Гримма, уже нет в живых. Он не перенес тропической лихорадки и умер месяц спустя, на пути к Лагуте. Эта лихорадка не пощадила и меня — я тоже совсем еще болен…

Показалась долина реки, по берегу которой шел караван — десяток груженых мулов и несколько человек — Гримм, докладчик и пять или шесть туземцев-дикарей.

Оратор замолк — и притаившаяся аудитория услышала падение тела.

Дали свет — на полу, у ступеней кафедры, в глубоком обмороке лежал докладчик, молодой, прогремевший на весь ученый мир палеонтолог Сэт Томмервиль.

Шесть шагов в длину, четыре и ширину, кровать, рахитический стул, вздрагивающий от каждого движения шкаф без дверец и залитый чернилами стол из некрашеных досок — убежище старого учителя Натана Флейшмана.

Утром чай, вернее водица цвета спелого колоса, без сахара, с куском хлеба, днем немного рубцов, студня или кровяной колбасы, вечером — хорошая книга. Впрочем, книга и утром, и днем. Если бы не было книги, не стоило бы есть рубцов, студня и кровяной колбасы. Потому что сильное воображение и творческий ум превратят вам их в нектар и амброзию, лихорадочный шкаф и рахитический стул — в шедевры мебельного искусства, комнату — во весь мир, земной, межпланетный, в космос, в бесконечность…

— Читали, сосед, сегодняшнюю газету? — слышит Натан Флейшман голос из коридора.

Старик поднимается со стула и идет к двери. За ней стоит сосед, слесарь Толь, с газетой в руках.

Натан нагибает голову и смотрит поверх очков на слесаря. Тот протягивает газету.

— А что, сосед, разве есть что-нибудь, заслуживающее внимания? — по старой привычке учителя глухонемых, отчетливо и медленно выговаривая каждый слог, — спрашивает Флейшман.