Бремя государево (сборник) - Михаил Лебедев

— Не каркай, как тот юродивый! — нахмурил брови Василий Дмитриевич, стукнув кулаком по столу. — Тимур с Тохтамышем грызется, ну, и пусть их! Чтоб им друг друга загрызть! А наше дело сторона…

— Да я не к тому, княже… Я не каркаю. Боже меня сохрани…

— Ну, ладно, ладно. Нечего лясы точить. Пойдем лучше в сад.

В саду уже собирались девушки, согнанные слугами Сыты. В Сытове жили зажиточно, даже богато в сравнении с другими селениями, потому что Евстафий Сыта не обижал крестьян, и девушки были в ярких праздничных нарядах, с разноцветными лентами в косах, слегка развеваемыми ветром. Боярич строго-настрого приказал, чтобы все приоделись «как в Пасху Христову», и ослушаться его приказа никто не решился.

— А! — широко улыбнулся Василий Дмитриевич, выходя на крыльцо с бояричами и увидев в саду девушек, сбившихся в нестройную кучу. — Ну, спустимся к ним. Попросим песенку спеть да пляску сплясать. Авось не откажут, коли я попрошу. А ты, Михайла, — хлопнул он по плечу Сыту, суетливо подбежавшего к нему при появлении на крыльце, — похлопочи, чтоб хмельное зелье не убывало. И стол, и скамьи чтоб были в саду! Чтоб могли мы на красавиц взирать и пиво-брагу пить… то бишь вино заморское! Пиво-брагу пить завсегда успеем, есть этого добра на Руси, а вино заморское нечасто приходится видеть. А у Евстафия Сыты вин заморских не перепить!..

— Верно изволил молвить, княже, — ухмыльнулся Сыта. — Батюшка мой целыми обозами вина заморские из Новгорода привозил… Похлопочу уж я, государь, не сумлевайся.

Сыта остался в доме отдавать приказания слугам, чтобы в сад были вынесены стол и скамьи и до десятка объемистых посудин с немецким вином, до которого был такой охотник Василий Дмитриевич.

Солнце уже склонилось к западу и бросало свои прощальные лучи на землю, обливая золотом верхушки деревьев и крыши боярского дома и крестьянских изб, составлявших село Сытово. В воздухе разливалась прохлада; дневной зной спал, и легонький ветерок реял по саду, освежая разгоревшееся лицо великого князя. В голове последнего и мысли не было о том, что завтра праздник Христов, а следовательно, не бражничать, а молиться надо, как это предписывала церковь. Встреча с Федором-торжичанином тоже была забыта. Хмель чем дальше, тем больше и больше разбирал Василия Дмитриевича. Сыта шепнул ближайшей девушке, по-видимому всегдашней запевале в хороводных играх: «Затягивай, Дуня! Выручай! А не то разгневается княже. А грех я на себя принимаю», — и Дуня затянула, и старинная славянская песня звонко разнеслась в воздухе, заставив притихнуть и великого князя, и бояричей…

— Стой! Что это? — встряхнул головою Василий Дмитриевич, услышав протяжный звук где-то поблизости, за садом. Песня мгновенно прекратилась, и в воцарившейся тишине слышно стало, как звонит небольшой колокол на местной церкви, призывая христиан к вечерне.

— Гей! Не в пору звон, что не в пору гость — хуже татарина, — пробормотал великий князь и, подозвав к себе Сыту, сказал ему на ухо — Слышь, брат: сделай так, чтоб звону сего — ни-ни… не было! Вечерня не большая беда. Вечерня — не обедня. Пускай поп ваш не звонит… Не хочу я. Понял?

— Как не понять, княже, — вкрадчиво ответил боярин и быстро удалился из сада. Звон вскоре прекратился. Сыта снова появился перед великим князем, и снова начались песни, а затем и пляски, хотя девушки пели и плясали неохотно, единственно повинуясь приказу господарскому.

Скоро наступила ночь. Солнце медленно скрылось за горизонтом, и на небе показалась луна, озарив своим бледным светом притихшую землю. На Руси ложились спать рано, с заходом солнца, и, наверное, в эту ночь мало нашлось бы таких городов и селений, в которых бы шумели и пировали так, как в Сытове. Народ свято чтил праздники Христовы и накануне их не позволял себе никаких игр и развлечений. Но в Сытове было не то. Запретивши даже звонить к вечерне ради того, чтобы звук колокола не мешал слушать песни, великий князь несколько раз вскакивал с места, становился в хоровод и откалывал лихие коленца, заставляя плясать и боярских сыновей Сыту, Белемута и Всеволожа.

До полуночи Василий Дмитриевич оставался в своей компании. Но попойка этим не ограничилась. Боярыч Сыта усердно подливал вино в достоканы своего высокого гостя и его собутыльников Всеволожа и Белемута, не забывая и самого себя, и хмельное зелье лилось рекою. Все были сильно пьяны. Однако великому князю снова показалось скучным бражничать в сообщничестве одних бояричей, и он спросил Сыту заплетающимся языком:

— Слышь, брат… того… нету ли у тебя сказочника, что ль? Сказку аль былину послушал бы я… а?

— Есть, государь, — с готовностью отозвался Сыта, не без труда становясь на ноги. — Сказитель изрядный есть. Зело затейливо былины рассказывает. Только, не обессудь, новгородец он… про Новгород былины поет. Может, не по нраву придутся твоей милости?

— Про Новгород… Что ж? Ничего. Урезал я крылья у Новгорода прегордого… Пускай поет и про Новгород. А гусли есть у него?

— Есть, государь. Мастер он на гуслях играть и былины петь. А былины у него все про новое, про удалую новгородскую вольницу.

Сыта сказал два слова стоявшему неподалеку холопу, и тот исчез из сада, пустившись во всю мочь к боярскому дому. Через пять минут перед великим князем уже стоял высокий седой старик, с широкою могучею грудью, с смелым взглядом зорких темно-серых глаз, в хорошем синем армяке, и отвешивал низкие поклоны.

— Пой, старик… и на гуслях играй! — буркнул Василий Дмитриевич, опуская на руки отяжелевшую голову. — Если угодишь — сто алтын, а не угодишь — сто плетей! Ладно ли?

— Постараюсь угодить твоей милости, княже великий, — без всякой робости ответствовал новгородец и, настроив гусли, запел под гуслярный звон:

Как у нас-де было во Новегороде,У Ивана Предтечи на Опоках.На широком дворище Петрятине,На тоем ли на славном торговище,Что у тех ли весов, у вощаныих,—Не два кречета тут да вылётывали,Двое молодцов их да погуливало!А один-то на имя Прокофьюшко,А и другий словет он Смольнянином.А гуляючись добры те молодцы,Что желтымя кудерки потряхивают,Молодых-те робят призодаривают…Синю морюшку ведь на утишенье.Тому славному морю Хвалыньскому!..

А великому князю московскому,А Василию свет да Димитревичу,А и светлому ликом, как солнышку,А още ведь вельми милостивому,А на Русской земле царю сущему,Осударю-князю в каменном Кремле —Рассказал я былину в забавушку,На его утешение княжеское.А и будь же ты милостив, князь-государь.Не клади на меня гнева лютаго,Не вели сто плетей в спину всыпати,А изволь сто алтынными пожаловать.А ведь я ж былину про былое сказал.Про былое удальство ушкуйничков.А уж если что молвил я с глупа ума,Так за это за все прости, княже, меня.А и стану я ввек тебя славити,Тебя славити, возвеличивати,Разносить твою славу по Русской земле!..

Долго пел старик: про пиры и молодеческие игры в вольном Новгороде, про удаль новгородских ушкуйников — разбойных людей, про то, как пленил и рубил им буйны головы татарский князь астраханский Салтей Салтеевич. Наконец новгородец поклонился и смолк. Гуслярный звон прекратился. Благозвучные слова народной былины, видимо, понравились великому князю, и он, подняв голову, произнес:

— Не с глупа ума ты былину сказал. Вельми доволен я тобою. Одно лишь не по нраву мне: сии ушкуйнички ваши, И похвально учинил Салтей, что всем им головы порубил. Одначе чего мне толковать с тобою? Обещал я тебе сто алтын и не отрекаюсь от слов своих. Слышь, Сыта, наутрие выдай ему сто алтын, а потом из казны моей получишь. Ступай, старик.

— Бог да хранит тебя, княже великий! Не оставил ты раба своего милостью княжьею! — низко поклонился новгородец и незаметно, ухмыльнувшись в бороду, повернулся и пошагал в ту сторону, откуда пришел.

— А, други… слышите… что это? — обернулся великий князь к бояричам, уловив своим чутким слухом какой-то шум за боярским домом. — Слышите!.. Кажись, скачет кто-то?..

— И то, скачет, — встрепенулись бояричи, почему-то обеспокоившись от слов Василия Дмитриевича. — Кто бы это мог быть?..

Опьянение великого князя и его собутыльников было полное, но, обладая здоровыми натурами, они не потеряли образа и подобия человеческого, ясно сознавая все происходившее вокруг. Месяц ярко сиял на небосводе, и при свете его они увидели, как к садовой ограде подскакал какой-то человек на добром коне, как он спрыгнул с лошади и громко спросил кого-то:

— Здесь ли княже великий?

— Здесь, здесь, — ответил кто-то, и приехавший человек ловко перепрыгнул через ограду, бегом подбежал к столу, за которым восседал Василий Дмитриевич с бояричами, и, сняв шапку с головы, заговорил: