Нескончаемое безмолвие поэта - Авраам Иехошуа

Я обратился к нему, чеканя четко и ясно слова:

- Переплетчик и его жена прекрасные люди. Но тебе придется быть человеком.

Он молчал. Кто-то проехал мимо нас на велосипеде, взглянул в лицо сына и тотчас отвернулся.

Совсем стемнело. В новостройках зажигали свет. В полном одиночестве мы вдвоем стояли под навесом. Вдруг я сказал ему:

- Я заглянул в твою бумагу и увидел - это уже стихи. Ты способен писать самостоятельно. Я тебе не понадоблюсь.

Он поднял на меня взгляд и промолчал. Я придвинулся к нему вплотную.

- Покажи мне стихи.

- Нет.

- Почему?

- Ты порвешь...

- Нет, что ты! Не порву...

И я протянул руку, чтоб взять лист. Но он не дал. Я хотел выхватить силой, но он поднял руки, встал в оборону. Он мог бы избить меня.

Снова перед нами проехал велосипед. Послышался грохот приближающегося автобуса.

Эти стихи были его лебединой песней.

Я не знал.

Это было три дня назад...

Сколь страшно это время года. То изморозь, то иней покрывают стекла. Такой тяжелой зимы я не припомню. День и ночь непрестанно клубится свинцовая серость, даже рассвет не способен разогнать ее. Кто это в зеркале? Все еще я. Камень, испещренный трещинами. Лишь глаза видны, сверкают с поразительной живостью.

Я собираюсь в дорогу. Один корабль уплыл, теперь меня ждет следующий. Осталось лишь запихнуть в чемодан остатки барахла, сложить полотенца, сложить деньги в пачку, и все. Последние две недели мы живем тут на матрацах; новый хозяин дома ежедневно навещает нас. Терпение его уже истощилось. Он с отчаянным видом околачивается подле меня, ждет, когда же я, наконец, уберусь. Вчера он пригрозил судом. Он купил дом на последние гроши. У него свои мечты и расчеты.

Действительно, нечего тянуть. Пора отправить сына в Иерусалим к переплетчику, на самый край оврага, у черты города. Оттягивать больше нельзя. Между тем он шляется по ночам. Бросил писать стихи. Вчера я прождал его до полуночи, он так и не явился. Вернулся лишь под утро. Его топот разбудил меня.

Балконная дверь скрипит у меня под рукой. Мокрые плиты усеяны листьями и обломанными ветками после вчерашней бури. Безнадежно холодное небо. Тихо накрапывающий дождь и первые проблески рассвета. Огромная, столь знакомая вселенная, молча роняет слезы передо мной. Дерево наклонилось ко мне.

Разве я не хотел писать? Разве меня не тянуло писать? Но о чем еще можно писать? Можно ли еще что-то сказать? Я говорю вам: все обман. Ведь даже наше ветвистое дерево разваливается. Его дуплистый ствол пошел трещинами. Сад поблек, из-под камней пробивается мох.

Пуститься неторопливой стрелой к небесам. Распластаться на облаках спиной к земле, лицом к неизменной голубизне. Поэт в отставке, вот именно...

Дождь усиливается. На меня падают капли. Я изгнан самим собой и убираюсь восвояси. В доме серая тишь, в ней звучит легкое похрапывание. Я направляюсь к нему. За мной тянетс моя пижама. Моя темная тень распластана по стене.

Он тоже спит на матраце. Настольная лампа стоит на полу у него в головах. Он все еще не может уснуть без вечного огня. В просветах жалюзи лучи предутреннего света.

Я молча гляжу на спящего, распластавшегося у моих ног. Собираюсь уже уйти, как вдруг обращаю внимание на несколько газетных полос рядом с матрацем. Мен охватывает ужас. Нагибаюсь и подбираю их. Полосы еще влажные, свежая типографская краска липнет к пальцам, я подхожу к окну, к слабо пробивающемуся свету.

Приложение к легковесной, бойкой газетенке. Число - этот, нынешний день, врывающийся во вселенную. Похолодевшими пальцами я перелистываю страницы. И натыкаюсь на стихи в углу на одной из полос: безумные, без размера, путаные строки разбиты без всякой нужды, бесконечные повторы, неправильная пунктуация.

Вдруг тишина становится осязаемой. Дыхание затихает. Он открывает глаза, красные, заспанные. Его рука шарит в поисках очков, лежащих подле матраца. Он надевает их и видит меня у окна, с газетой в руках. Легкая, затаенная и какая-то печальная улыбка освещает его лицо.

Лишь теперь я заметил. Под стихами стоит мое имя. Буквы расплываются у мен перед глазами.