Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева

Узнав, куда я направляюсь, отец Александр попросил разведать, в каком состоянии пребывает храм в селе Бабино.

— Прихожане благочинным жалуются: погостов поблизости много, а храма ни одного. Ты погляди, Левушка, да расскажи, какие там, на месте, обстоятельства. Это тебе недалеко будет, на границе района, — сказал отец Александр и, часто моргая, уставился на меня близорукими глазами.

С отцом Александром сдружились мы давно: я работал по нескольким строительным подрядам для церкви, связанным с реставрацией. Но разыскивать какое-то село в непроезжей глухомани? Тратить драгоценные дни короткого летнего отпуска, жертвовать блаженным одиночеством и покоем?

Я пожал плечами и кивнул. С кем бы ни случалась какая беда — отец Александр легко принимал на себя самые страшные людские заботы, упираясь пуще других. А когда уже дело бывало сделано, совершенно искренне не ждал благодарности от людей, напрочь забывая о каком-то своем участии в их делах. Потому что перед ним всегда была полным-полна коробушка людских просьб, бед и хлопот — только успевай черпать да поворачиваться.

Уж кому-кому, но отцу Александру отказать я не посмел.

— Тебя там, Левушка, встретят. Сафронов Алексей Иванович, такой дачник местный, из пенсионеров. Я с ним созвонился — он тебя примет, — пообещал отец Александр.

— Хорошо, — сказал я.

Алексей Иванович Сафронов — тот самый, обещанный мне отцом Александром, «дачник» оказался мужиком хоть и в возрасте, но еще очень крепким, любопытным и болтливым. Глаза его, холодные, синие, смотрели на все вокруг с острым пронзительным прищуром, а голос был из тех, что сравнивают обычно с иерихонской трубой.

— Село называлось Бабино, потому что помещик тут был Бабин, — объяснял мне Алексей Иванович, пока мы ехали. Для этого ему приходилось орать против встречного ветра, заглушая рычание мотора. Но, судя по тому, с какой легкостью он это делал, его луженая глотка не особенно напрягалась. Я только боялся, как бы мой водитель не схватил ртом какого-нибудь жука или кузнечика, которого могло закинуть порывом ветра. Поперхнуться на полном ходу… Это стоило бы нам аварии. — Здесь где-то и могила была. Этого Бабина! — орал Алексей Иванович. — Местное старичье рассказывало такую историю: будто бы здешние крестьяне чем-то своему барину сильно потрафили. То ли жену с дочкой его спасли. Когда кони их коляску понесли — крестьяне остановили коней. То ли самого барина как-то выручили… Перед барыней шашни его прикрыли. Точно не помню! Но вот нашло на него такое умягчение сердца. Бывает. Собрал людей, спросил: мол, чего хотите? Водки или денег — просите, все дам! Ну и ладушки — попросили крестьяне у барина церковь. Да чтоб не хуже, чем у соседей! Зимнюю, каменную, с колоколенкой, с росписью внутри. Пришлось барину слово свое держать. Ладушки. Построил он церковь Преображения Господня, и с тех пор деревня Бабино стала по ревизским сказкам селом Преображенским числиться.

Алексей Иванович трещал без умолку всю дорогу. Притих, только когда мы вступили, наконец, под своды церковных развалин.

Как я и думал, внутри обнаружились горы строительного хлама: рассыпанные повсюду остатки кирпичей от просевшего купола, битое стекло, гнутые прутья железной арматуры. Вывороченные из оконных и дверных проемов косяки и деревянные рамы, растресканные и расщепленные, торчали опасным частоколом в правом приделе — кто-то, видно, сгреб их в угол, собирая, быть может, на дрова.

Пол, настеленный поверх здоровенных поперечных балок, местами сгнил и провалился.

— Как бы ноги тут не переломать, — заметил Алексей Иванович, благоразумно останавливаясь у входа. — А красота-то какая была, а?! Вот это ладушки.

— Действительно, — согласился я и двинулся осторожно вдоль стен, разглядывая красоту — сохранившиеся превосходные фрески. Снаружи штукатурный слой осыпался полностью, а внутри законсервировался, очевидно, за счет купола, рухнувшего только недавно и до последнего стойко защищавшего живопись от ветра, снега и дождя. — Красота, — подтвердил я.

Не знаю, кто расписывал этот храм, но это был, безусловно, мастер. Даже в таком виде — изрядно полинявшие, покрытые трещинами — цветные картины из жизни Христа и апостолов, помещенные в рамы из ярких растительных орнаментов, производили удивительное впечатление. Нарисованные на стенах фигуры казались схваченными в самый момент движения и закованными в бесконечность бессмертного существования.

Но в них оставалось дыхание жизни: Мария Магдалина, в отчаянии обхватившая руками израненные ступни мертвого Иисуса, снятого с креста, Дева Мария, поникшая головой над телом сына, безутешный ученик Христа Матфей, солдаты, делящие одежды убитого… И особенно ярко — главная тема: бездна неприступного света на горе Фавор, обличение Христа в Нового Адама, преображение Господне, спасение человечества. С каким изумлением взирают верные ученики, будущие апостолы церкви Христовой — Петр, Иаков и Иоанн — на пророков Моисея и Илию, сошедших с небес, чтобы поговорить с Иисусом. Какие живые, настоящие лица…

Да, художник, расписавший эти стены, был великим мастером. Но, чем больше вглядывался я в написанные им лики, чем больше восхищался их неподражаемым реализмом и жизненностью — тем гаже делалось у меня на душе. Ощущение какого-то подвоха, чего-то неприятного и недоброго со стороны рисованных библейских персонажей преследовало меня, как наваждение. Как будто они и вправду жили и двигались и только сыграли в «море волнуется раз» — за секунду до того, как мы здесь появились с Алексеем Ивановичем.

И вот стоят, затаив дыхание и не моргая, а отвернемся мы — фыркнут и рассмеются. Над нашей чувствительностью. Над нами.

Многовато в этих фигурах пафоса, пошлости какой-то театральной, напыщенности? Нет, я не мог и самому себе объяснить, что мне в них не нравилось.

И думать нормально не мог — голова сделалась внезапно тяжелая. Сердце сдавило. Перед глазами будто рой мушек завертелся. Духота нарастала, и в воздухе чувствовалось напряжение, обычное перед грозой.

Мне уже не хотелось разглядывать фрески. Лица святых пугали, и особенно почему-то — фигура преображенного Христа, облитая сиянием «неприступного света».

Куда ни повернись — я затылком ощущал присутствие чего-то или кого-то там, внутри, в глубине светящегося облака…

Тогда я нарочно подошел ближе. Всмотрелся в рисунок повнимательнее и вздрогнул: из стены на меня смотрел глаз. Черный, насмешливый, очень живой.

Я не сразу понял, что он нарисован. Тонкий красочный слой фрески в этом месте облупился — а под ним вскрылся другой, может быть, более старый.

Я отошел от стены, но глаз продолжал сверлить мне спину, и я чувствовал себя неуютно. Откуда этот глаз взялся? В композиции фрески он явно лишний. Вероятно, это остатки прежней росписи, которую просто замалевали, посчитав неудачной, сами художники? Хотел бы я знать — кто же был там изображен. Злобное выражение наталкивало на мысль об Иуде. А может, о царе Ироде? Или о самом… Темном падшем?

К этому моменту я почувствовал себя настолько некомфортно, что готов был бежать из развалин храма без оглядки. Виски ломило, словно мне шурупы кто-то вворачивал в голову.

— Ну как, пойдем, что ли? — Трубный голос моего провожатого слился с первым раскатом грома вдали. Я вздрогнул и обернулся, кинув сердитый взгляд на Алексея Ивановича. И что он все время кричит, глупый старик?! А «дачник», стоя снаружи у проломленной стены, таращился на меня простодушно и уговаривал:

— А то гроза застанет. Ладушки?

Ни с того ни с сего мне вдруг захотелось ударить его по щеке. Просто так. Зачем он смотрит на меня самодовольным павлином? И эти дурацкие «ладушки»! Что ему тут, детский сад? Он издевается, что ли? Бывают же такие люди нелепые, недотепистые — все у них невпопад…

Зарница, вспыхнув, полоснула светом по глазам — я отшатнулся. Спустя минуту раскат грома, сильнее первого, сотряс небо.

Действительно надо поторопиться, подумалось.

Едва отступил я от развалин церкви, в лицо пахнул ветер, и это отрезвило меня. Я даже удивился: раздражительность мне, вообще говоря, не свойственна. Чего ради я так разозлился на старика? Ведь он безобидный…

Мы пошли обратно к дороге, к оставленному на ней мотоциклу. Сверчки не пели больше. Все затаилось перед грозой — а она все не спешила, все медлила, стремясь потуже затянуть удавку духоты, мучая все живое сухостью, гнетущим ощущением нарастающей опасности.

Первые капли дождя упали на нас, только когда мы уже свернули с пыльной грунтовухи и затарахтели по бетонке в сторону поселка, где находилась дача Алексея Ивановича.

Автобус, которым я мог вернуться домой, ходит только раз в два дня, и, значит, я выберусь отсюда не раньше, чем послезавтра вечером.