Кокон. История одной болезни (сборник) - Илья Бояшов

– Получается, именно так! Слушай небо, сынок! Слушай небо!

LXIII

N бежал от подобных умствований. Впрочем, с таким же успехом он искал спасения у неспешных тибетских лам. Синтоизм был бесполезен. Каббала не помогла. И вот, словно серые духи, принялись, возникая неизвестно откуда, один за другим топтать порог его оказавшегося в запустении дома экстравагантные колдуны. Цепляясь за эту соломинку, N послушно пил спирт с измельченными в нем позвонками бенгальского тигра, виски с растворенными семенниками изюбря, а также особый настой новозеландской валерианы, одна капля которой делала неисправимым алкоголиком любого кота. Несмотря на конфуз с валерианой, изюбрем, а также с невероятными трудностями доставленной из Ботсваны мочой слона-альбиноса, целители не унимались, передавая пациента друг другу, словно эстафетную палочку. Благословляемый ими N неустанно с тех пор мотался в Непал и Конго, целиком погрузившись уже в океан колдовства: там, как и в медицине, то и дело попадались шарлатаны и дураки, разница была только в том, что все эти вуду и брухо прекрасно знали, о каком постояльце в его организме идет речь и с кем им, представителям тьмы, приходится не на жизнь, а на смерть бороться. Так что и белые знахари в цивильных костюмах, и перемазанные обрядовой краской конголезские негры, помогая себе заклинаниями, пытались вывести душу, словно поселившегося в N солитера. Они применяли всевозможные средства, включая рвотное, которое их клиент послушно, без всякой пользы, лишь вконец истощая себя, глотал. Душа в нем, слабея на время от очередного заговора и кожесдирающей мази, вновь затем поднимала крик, и вновь за прорицательницами становились в очередь ведьмы, за ведьмами – ведьмаки, за ведьмаками – прокуренные с головы до пяток индейцы.

Мадагаскарский кудесник чуть было ее не выманил при помощи дудки и сплетенных из конского волоса хитроумных силков. Привязав обмякшего N к узловатому огненному дереву в самом тигле тропической чащи, вставив в безвольный рот его тростниковую трубку, длиной напоминающую трембиту, и приладив с другой стороны ловушку, в тусклом отсвете дымного костерка Пан настолько тошнотворно засвиристел на нехитром своем инструменте, выдувая поистине адову музыку, что действительно псюхэ в N заметалась. Дело было теперь за малым – не сжать инстинктивно зубы и дать ей, затрепетавшей, возможность из тела выскользнуть. Однако в самый последний момент, когда, одурманенная визгом дудки, вполне ощутимым комком душа подкатилась к горлу, радуя паникой воинственного кудесника, приготовившегося на том конце тростниковой западни опутать ее волосяной паутиной, N не выдержал: он задохнулся, закрыл единственный путь невольно стиснутыми челюстями – операция провалилась.

Вернувшийся из Антананариву, едва отдышавшийся N всерьез взялся за рекомендованный пейотль, затем подоспел кокаин (душа на какой-то момент заткнулась, но сумела переварить и его) – обряды следовали за обрядами, на подходе были средства совсем уже радикальные. Все это откровенное безумство по выведению псюхэ завершилось лишь тогда, когда неожиданно опомнившийся N обнаружил себя, всего истыканного мелкими острыми рыбьими костями и выкупанного в прогорклом тюленьем жире, под кровом шаманской юрты, раскинутой в снегу где-то на совершенном краю света.

LXIV

Проиграв сражение, он бежал с того края и, кое-как подлатав расшатавшиеся от лечения внутренности, вернулся к земным делам. Удивительно, но внешне вновь все сложилось блестяще: загубленный было бизнес мгновенно воспрял и выстроился; обиды компаньонов забылись; убийственная для конкурентов способность создавать из всего, к чему этот новый Мидас прикладывал руку, настоящее Эльдорадо, вызвала такую обширную зависть, что она почти осязаемой тучей принялась клубиться над ним. После нескольких особо удачных сделок возвращенцу приклеили кличку Счастливчик, однако и своим, и чужим бросалось в глаза – и без того не особо разговорчивый «лаки-мен» окончательно замкнулся в себе.

LXV

Конечно, никто из тех, кто был вновь связан с N по рукам и ногам сверхудачной игрой на биржах, не догадывался об истинном положении дел, а они сделались отвратительны. После попыток N (бесплодных, отчаянных!) освободиться от ноши псюхэ, едва отдышавшись, принялась откровенно мстить, подвергая с тех пор его испытаниям, пожелать которые даже представителям вражеских фирм, всякий раз приветливо улыбающихся Счастливчику на благотворительных вечерах, было верхом жестокости.

LXVI

Да, мучения начались! Затихая после очередного шторма, подаваясь назад, словно пробежавшая, смявшая все, что только возможно, разрушительная волна, даря одну, две, а то и все полноценных десять минут передышки, беспощадная к N, душа поначалу едва слышно, едва ощутимо начинала возиться и хныкать, потом хныканье нарастало, переходило в плач, в почти волчий надрывный вой – затем истязательница замирала перед новым неизбежным цунами. Эта несносная дрянь принялась терзать и физически: едва ощутимое покалывание, словно она выпускала кошачьи коготки, сменилось свирепым царапаньем (N невольно стонал от боли). Все более вызывающими становились толчки. Временами ему казалось: псюхэ вообще трясет его ребра, словно прутья железной клетки, – так она разминалась, так она упорно готовилась. N не сомневался – она уже предвкушает разрушение «Карфагена», неизбежный раскол «скорлупы», а затем, после того как «тюрьма» ее распадется на прах, – полет к той бездонной жизни, о которой он лишь догадывался и которая над самыми высокими секвойями, небоскребами, Тадж-Махалом, пирамидой Хеопса, Эльбрусом, Монбланом и Эверестом в окружении звезд, планет и бесконечных галактик торжествовала над тленом.

LXVII

В шкафу-баре пыльной залы пустого, гулкого, как барабан, холостяцкого дома, куда он не впускал теперь даже столь обязательных для обслуживания коридоров и спален горничных, не переводилась текила. Коньяк и водка также чуть заглушали тоску. N взял привычку довольно часто инкогнито выскальзывать из офисов и неубранных комнат на стрит-авеню-улицы, но и там, разрезая собой, словно форштевнем, бесконечное людское скопище, продолжал оставаться жертвой невыносимо тяжелой, похожей на целую тонну свинца, зависти к бегущим вокруг настоящим счастливчикам.

LXVIII

Минуло несколько лет подобных прогулок; бизнес шел столь замечательно, что N стал видеть в подобном течении дел изощренное над ним издевательство.

Все дело в том, что внешняя жизнь Мидаса поражала благополучием: особняк, пара яхт, роскошная машина, из которой по утрам появлялся, чтобы взойти мимо сонма сотрудников к стеклянно-бетонному логову (сорок пятый этаж небоскреба; или пятый; или десятый), ослепительный небожитель (никто из попадавшихся ему в коридорах, фойе или в лифтах многочисленных подчиненных даже не мог и представить себе, что скрывается за дежурной доброжелательностью их весьма молчаливого босса). В той нормальной и внешней жизни безупречного джентльмена, как и до его поспешного бегства, окружали удобные кресла, сигареты, отчеты, сводки, чай, мате, дорогущий кофе, обходительные секретари, обаятельные метрдотели, ленчи, ужины, совещания, серфинг, боулинг, закрытые клубы (крепость рукопожатий их обитателей свидетельствовала об уважении к полноправному клубному члену). В той нормальной и внешней жизни упакованный в пиджаки самых лучших и модных кутюрье, утонченный, изысканный N не вызывал относительно своего внутреннего (почти что уже критического) состояния подозрений не только у ближнего круга, но и у самых прожженных брокеров, ибо все, что требовалось от человека, достигшего благополучия, было вновь им предъявлено обществу, и предъявлено настолько убедительно, что окружение не сомневалось – этот истинный аристократ воплощает собой успех. Наконец, в той нормальной жизни тех же вышколенных секретарш, прибирающихся по долгу службы на хозяйском рабочем столе – величественном, монументальном, покрытом старинным сукном, – не привлекала и не настораживала такая ничтожная мелочь, как выхваченная откуда-то ножницами заметка с названием «Элементы, на которые разлагается тело после своей неизбежной смерти» – а ведь ее, пожелтевшую, уже долгие годы их состоявшийся шеф держал под настольным стеклом.

LXIX

Что касается жизни внутренней – то она разрывала на части.

LXX

Усугубив болезнь попытками избавления, N чувствовал, что он пропадает: еще неделя, еще один месяц – и существо доведет до безумия. Даже в рваных, недолгих снах он не мог избавиться от предчувствия надвигающейся катастрофы и боялся уже не толчков, а того, что душа в любой момент с ним возьмет и заговорит. Теперь всякий раз, когда организм шептал почти постоянному бодрствованию свое робкое «нет», Счастливчику снилась ее проклятая речь (псюхэ требовала невозможного). Кроме того, очень часто в кошмарах N являлся себе то раздавшим имущество нищим, то катакомбным монахом – он взлетал, подобно пружине, с кроватей, диванов и кресел, на которых совсем ненадолго заставало его забытье, и бросался к заветному бару. Сердце, подобно самому загнанному двигателю, не справлялось тогда с оборотами («Если только она начнет разговор, я умру, – испуганно думал N, – я не вынесу, я сломаюсь»).