Верочка - Иероним Ясинский

Он протянул пачку ассигнаций. Я не взял.

— Поговорим сначала…

— О чём говорить! — произнёс он с досадой. — Между нами, Александр, пробежала чёрная кошка. С некоторых пор ты как-то странно глядишь на меня — и дерзко, и нагло, ты приехал, чтоб поссориться, отравить мне жизнь этими денежными дрязгами, о которых удобнее всего было бы говорить там, в ***, а не здесь, в Петербурге. Да и праздники! Хоть наружно надо уважать традиции православия!.. Что ты улыбаешься? Послушай, Александр, я не люблю этого нигилизма…

Он зорко посмотрел на меня.

— Александр, хоть ты и совершеннолетний, но нашему брату теперь всё-таки приходится отвечать за вас. Раз ты получишь в своё распоряжение капитал, — ради Христа, не употреби его во зло… Тебя повесят, да и меня не погладят по головке. Может быть, я снова возьму службу, и для меня, разумеется, важно, чтобы родня моя вела себя хорошо… Я до сих пор не могу забыть, что генерал-губернатор не подал мне руки после ареста этого проклятого Соколова!..

— Дядя!

— Что, племянник? Эй, Александр, предсказываю я тебе горький конец! Я проснулся и всё утро лежал и думал о тебе! Не к добру ты захотел самостоятельности. А помнишь, что сталось с Неручиным? Выделился, вот также как ты, и что же? Отрицал и Бога, и православие, и брак, жил с кузинами…

— Дядя!

— Об этом все Топольки говорили… Все ужасались!..

— Неручина Соколов презирал…

— Какой авторитет! Молчи, ради Бога. Будет! Желаю тебе всего лучшего от души. Я только предостерегаю тебя, в силу права, переданного мне твоей бедной покойной матерью. Понимаешь — есть предчувствия… Ну, да довольно! Если ты хочешь выдела сейчас — напрасный каприз! Не время и не место. В конце же января, в начале февраля — другое дело. Тогда я к твоим услугам. А затем, вот обещанные пятьсот рублей — бери, будешь жалеть! В другой раз не дам, — и скатертью дорога.

Он встал и, запахивая одной рукой полы халата, другою указал на выходную дверь.

Я побледнел, поднялся, грудь моя надулась от вздоха, судорожно застрявшего в ней, и, схватив деньги, я швырнул их на пол; и тут же я увидел, как повернулась фаянсовая ручка, и в образовавшейся щели сверкнуло что-то белое, точно край утренней блузы или подол рубашки. Я быстро зашагал и надел пальто уже на лестнице, с трудом попадая в рукав. Слёзы слепили мне глаза.

— Вот встреча!.. Почтеннейший юноша! Земляк, а земляк! Не ожидал! Какими судьбами?

Предо мною стоял человек лет под тридцать, с четырёхугольным лицом, широкими чёрными бровями, в шубе и смушковой серой шапке.

Он обнял меня, и только когда поцеловал, крепко всосавшись своими толстыми губами в мои губы, я вспомнил, что это Ткаченко, бывший мой репетитор, которого дядя так неделикатно рассчитал тогда.

— Кузьма Антонович! — вскричал я.

Ткаченко, держа меня за руку, подвёл к извозчику и сказал:

— Садитесь, Александр Платонович! Поедем ко мне, треба моего хлеба-соли отведать! Скажите, надолго вы сюда явились?

— И сам не знаю. Потом расскажу, — отвечал я, вытирая глаза платком и переводя дух. — А вы тут постоянно живёте?

— Постоянно! По горло в деле… в хлопотах… женился… Что, сильно я постарел?

— Переменились… усы какие!

— Казачьи! — произнёс он и провёл рукой по усам, взглянув в воображаемое зеркало, которое должно было бы висеть как раз на спине извозчика.

— А я, должно быть, мало переменился… — начал я.

— Ничуть! Выросли только… У вас всё такое же молоденькое личико — как у красной девушки. Бороду надо бы. А то, я вам доложу, у вас наружность, которая барышням не очень-то нравится…

— Надо состариться, и тогда смело рассчитывай на барышень!.. Так? Что ж, в иных случаях это верно… Бывает! — сказал я с ударением.

— Натурально, бывает. Барышни любят мужественный вид, и чтобы усы кололись…

Он опять посмотрелся в воображаемое зеркало.

Пока мы доехали до дома, где жил Кузьма Антонович, он успел переговорить обо всём — не только о барышнях, но и старину вспомнил, сообщил, что с кем сталось… Об одном только не было им сказано ни слова: о дяде. Я же пока не мог о дяде равнодушно говорить — боялся, что разрыдаюсь; я ещё не остыл после горячки, в которой выбежал из его квартиры.

Беседуя с Ткаченко, я чувствовал, что встреча эта благотворна для меня. Главное, я уж не был одинок. А затем нас крепко должна была соединить общая ненависть к Сергею Ипполитовичу. Кузьма Антонович был не из тех людей, которые забывают даже давние обиды. Его добродушие и наивный юмор отлично уживались с этим свойством его души.

Квартировал Кузьма Антонович в самом конце Невского проспекта за Знаменской церковью, где улица суживается и теряет свой элегантный вид. Лестница была без швейцара, без ковра, с грязными, сырыми стенами и вся в дощечках — с изображением руки и надписью «нотариус». Эта рука не покидала нас вплоть до четвёртого этажа. Дверь квартиры была тоже вся в надписях.

— Вы у нотариуса живёте? — спросил я, обрадовавшись какой-то неясной мысли, мелькнувшей у меня.

— Я сам нотариус, — отвечал Ткаченко самодовольно. — Нарочито не говорил, чтобы удивить друга!

На четырёхугольном лице его сияла такая торжествующая улыбка, что нельзя было сомневаться в важности, которую он придаёт сделанной им карьере нотариуса. Я поздравил его.

Контора его, впрочем, не свидетельствовала о блистательном положении его дел. За решёткой работали две женщины и седенький, кривоплечий старичок. Унтер встал на вытяжку перед нотариусом. На жёстком диване беспокойно завозился клиент в лисьем пальто и густо напомаженных волосах. Ткаченко чуть кивнул головой в ответ на поклоны подчинённых и клиента и провёл меня в свой кабинет.

Это была небольшая закопчённая комната с письменным столом у окна, с турецким ковровым диваном, с гипсовым бюстом Шевченко, с бронзовой лампой и неизбежной у всякого малоросса олеографией «Ночи» Куинджи. На дверях висели зелёные портьеры. Одну из них Ткаченко приподнял и сказал:

— Галю, а Галю! Ну-ка, иди сюда! Земляк пришёл, так надо показаться! Не церемонься. В чём стоишь, в том и иди. Не осудит!

— Подожди, мой друг! — послышался кроткий женский голос. — Опусти портьеру! — раздался тот же голос через секунду, но уже не так кротко.

— Покоряюсь во всём! — произнёс Ткаченко вполголоса, отходя от двери и с гордостью посматривая в ту сторону, где находилась его жена. — Алина Патрикеевна, я вам скажу, замечательная женщина, — продолжал он. — Может быть, вы и не надеялись, что я так скоро… — где же, в Петербурге!.. — пристроюсь, одним словом, выйду в люди. Так надо говорить правду — всем я обязан Алине Патрикеевне. Конечно, тут не приданое важно, а её сердце и ум… Например, у меня женщины пишут… Они и аккуратнее, и гораздо дешевле… Кто завёл? Алина Патрикеевна. Приданого я взял за ней немного — пять тысяч да эту контору. Хотел бросить контору и переезжать туда, на родину. Кто удержал? Алина Патрикеевна. Живое дело как же можно бросать? Теперь Бога благодарю!

— На родину разве не тянет?

— Как можно! Кто её забудет? А только согласитесь сами… Нет, это совсем другое дело. Родина — особь статья!

Услышав шорох за портьерой, он внимательно взглянул на себя в зеркало, погладил усы и встал.

— Вот, позволь тебе, Галю, представить…

Вошла дама и протянула мне твёрдую, жилистую руку; дама была высокая, худая, с длинным носом и в белом чепчике с серыми лентами, свисавшими на затылке.

— Мне всегда приятно видеть друзей моего мужа, — сказала она.

Так как она считала необходимым занимать меня, то села, пригласила меня сесть и начала:

— Он так любит свою глупую Малороссию, что рад всем, кто приезжает оттуда. Представьте, мужика сюда притащил! Напоил его водкой и сам с ним пил… Ужасно! А вы давно из Малороссии? — кротко спросила она.

Я остался обедать у Кузьмы Антоновича. Усердно приглашая меня отведать того или другого блюда, он каждый раз просительно посматривал на Алину Патрикеевну. Лицо её было холодно; иногда оно покрывалось розовыми пятнами; ни разу не ответила она мужу любезным взглядом.

— Галя сердится, что обед неудачный, — сказал Ткаченко, — а по мне — дай Бог всякому так есть! Галю, а Галю, да нубо! Кушайте, Александр Платонович, угощайтесь. Вот крылышко возьмите… пупочек… печёночку…

Когда после обеда Кузьма Антонович сказал, что купит ложу, и пригласил меня в театр, Алина Патрикеевна побледнела. Она опустила глаза и казалась мраморной статуей — до того всё в ней, до последней складки платья, стало неподвижно. Но я отказался, и Алина Патрикеевна ожила.

— Что же мне сделать с вами, чтобы расшевелить вас? Чего вы такой скучный? В театр вам не хочется — не поедем ли к Палкину, послушать орган? Ну, на бильярде сразимся? А были вы в новых банях? Удивительные бани! Мы с Алиной Патрикеевной раз…