Нет - Сергей Кузнецов

Честно, трудом и знаниями, заслужила Кшися дорогостоящий морф, хотя начальство буквально умоляло не губить талант, продолжать заниматься следствием вместо того, чтобы в качестве секретного агента подставлять свою крошечную морфированную пизденку всяким негодяям. Умоляли, да зря – не знали, что Кшисе поначалу даже не особо много было дела до бедных маленьких страдалиц, но цель была – вернуться в тот единственный облик, который она всегда считала своим. Это уже потом, когда начинаешь лично иметь дело с грязными подонками вроде того, о котором вчера шла речь, учишься их ненавидеть. Вчера, собственно, когда давала показания в суде, в какой-то момент слезы полились из глаз – от ненависти к этому скрючившемуся под взглядами присяжных говну, от жалости к выступавшей до тебя – и тоже рыдавшей – настоящей маленькой девочке, от боли за ее бледного, как стенка, отца, так обнявшего свое дитя на выходе из зала, словно выжать хотел из хрупкого тельца все страшные воспоминания. Когда в деталях описывала процесс изнасилования, невольно вспомнила огромную мохнатую родинку у педа на ключице, передернулась – и аж спиной почувствовала, как передернулись вместе с ней присяжные. Ох.

И тем приятнее Кшисе после такой ужасной, такой трудной работы был разговор с начальством на следующее утро; вызвали не просто так, но прямо в кабинет Самого, перед которым непосредственный Кшисин начальник, не по-полицейски хлыщеватый Дада, стоял по струночке, как пятилетний мальчик перед военным оркестром. Вызвали и доверили такое задание, что у маленькой Кшиси поджилки затряслись от страха – но и гордость в душе взыграла в то же время пьянящей пенистой волной. Осталось лишь дожить до пятницы – а дальше останется лишь выжить, после того как Кшисю подставной введет за ручку в подпольную студию, где снимают педофилическое чилли; можно бы прихлопнуть гадов уже давно по статье «пропаганда педофилии», посадить кого положено на три-четыре года – но есть данные, что они не только морфов используют для создания богопротивных сетов про изнасилование маленьких мальчиков и девочек, но также для отдельных, особо богатых клиентов периодически делают съемки с настоящими детьми, причем не просто съемки… а это уже, знаете, совсем другая статья. Представить только – заманивают, завлекают, угрожают, а потом… ну ничего себе… кровь стынет в жилах, и вера в человечество могла бы пошатнуться навсегда, когда бы не стояли в тот момент перед тобою в кабинете лучшие люди твоей родной полиции – Дада, и Мерд, и Анна-Аделина, и, безусловно, Сам Великий Скиннер, легенда, вдохновитель всего отдела, только что доверивший тебе, быть может, самое серьезное задание всей твоей жизни, Кшися Лунь.

– Сержант, вы понимаете, насколько опасной будет теперь ваша работа?

– Я понимаю, сэр.

– Я верю в вас, сержант.

Глава 11

Я часто думаю: я – патриот России; я, возможно, больший ее патриот, чем очень многие наши политики, общественные деятели и другие лицензированные обожатели отечества. Я сужу об этом просто по тому факту, что мог давно не жить здесь, не здесь жить: поддаться наконец и голосу Яэль, и голосу собственного сердца – и осесть в Израиле, прекратить мотаться туда-сюда, прекратить дрожать за собственную шкуру каждую секунду, которую я провожу в нашей богоспасаемой, серой, грязной, страшной стране. Но я не могу. Долго, между прочим, объяснял себе, что дело только в деньгах; три года как минимум себе врал, мотаясь с грузом через границу и каждый раз чуть ли не в штаны накладывая от ужаса, – но пока что все обходилось более или менее неплохо.

А вот в последний год – с тех пор как началось у нас с Яэль все то, что началось, – я вынужден был себе признаться, что дела обстоят совсем не так… прозаично, что ли; что дело не только в деньгах – как минимум. Что я, видимо, совершенно не могу выдернуть из себя эту вросшую в меня страшную страну, у которой под европейской тонкой кожей прячется гниющее червивое мясо, разъеденное многовековой дикостью, опричниной в тех или иных ее проявлениях, коррупцией, общей какой-то непреодолимой грязью – всем, что складывается в понятие «свинство». А я, понимая все это, не могу перестать приезжать сюда – в единственное, наверное, цивилизованное государство в мире, где в аэропорту на паспортном контроле тебе. Никто. Никогда. Не. Улыбается. И когда вчера я в письме дал ей, своей голубке, девочке кареглазой, клятву, что отпашу в своем бесчестном деле еще полтора года и навсегда приезжаю к ней, и делаю с ней сына, и еще сына, и дочку, и никогда больше не отрываюсь от нее до самыя до смерти, я уже знал, что теперь у меня есть ровно полтора года на то, чтобы убедить себя: я сказал ей правду. Я действительно смогу переехать к ней навсегда.

А этот, значит, тоже патриот, похлеще моего; и главное, из тех патриотов, которых я не выношу на дух: не жил здесь как минимум пять лет, несомненно, имеет MBA, проходя мимо бомжа, тщательно задерживает дыхание и никогда, ни при каких обстоятельствах не спускается в метро. Приехал на родину делать «цивилизованный бизнес» – не остался, да, где-нибудь в EU или в каком-нибудь из AU, нет, по патриотическим соображениям явился облагодетельствовать своими деловыми знаниями Россию. Окно в Европу прорубить в задней стене деревенского пивного ларька.

– Простите, мне неловко называть вас «Лис», вы по батюшке?.. Окей, окей, пусть «Лис». Понимаете, Лис, я много лет не жил в России. – (Ай-йя! Неужели!) – Я в какой-то мере совсем не русский, вернее, я, конечно, русский, но совершенно не российский человек. – (Как я люблю эти тонкие, лишенные всякой ксенофобии градации.) – Я потерял в определенной мере даже навыки жизни в этой стране. Вы не поверите, но я не могу заставить себя войти в метро ни под каким предлогом – мне душно, жарко, я не могу перестать задерживать дыхание в страхе перед запахом пота, ну, вы знаете, в нашей стране есть такая проблема. – (Сейчас бы взять да и обнюхать себя под мышками.) – Я рад тому, что могу, благодаря некоторым обстоятельствам, ну, вполне по-европейски здесь жить. В определенной мере мне от этого стыдно. – (В определенной мере, мужик, ты становишься симпатичнее мне с каждой фразой.) – И при этом я, к своему изумлению, обнаруживаю в себе самый что ни на есть настоящий патриотизм. Я понимаю, что патриотизм должен быть не таким, а, что ли, небрезгливым, как любовь, когда любимой женщине можно, ну, клизму поставить во время там запора. Я не могу относиться к этой стране так; если заставить меня подойти к ней с клизмой, мне станет дурно, да, я отдаю себе отчет. Но я странным образом при этом совершенно не готов воспринимать ее как бессмысленное грязное существо. Я и в Принстоне чувствовал, и сейчас чувствую – просто интуитивно, – что у этой страны огромный потенциал во всем практически – и при этом огромная же, исторически смоделированная зажатость, неспособность и неготовность в полной мере этот потенциал реализовать. Я, вы поймите, совершенно не считаю, что могу быть пассионарием и таким образом перевернуть сознание своего народа. Я вообще по натуре лидер совсем другого типа. Но я могу дать поворот хоть какой-то части отечественной индустрии, просто в результате сочетания моей, ну, глубокой личной веры в здешних людей и, простите, элементарных профессиональных навыков, делового опыта, всего такого. Вы понимаете? – (Я понимаю.) – Я долго думал – что? Что именно? Изучал все вполне серьезно, искал. И вот, понимаете, я подхожу к главному: я думаю, Россия может очень многого достичь на рынке порноиндустрии. – (А сейчас?..) – Ну, сейчас же мы фактически сырьевой придаток к Израилю; вы сами, в силу ваших, простыми словами, профессиональных занятий знаете, как на самом деле все обстоит с Россией. Здесь, мы понимаем, ничего не продюсируют, не снимают, не записывают самостоятельные бионы – ну, две-три компании записывают, конечно, продюсируют, да, но какие у них тиражи? – так, все на местном рынке пропадает. Что у России? Дешевые копировальные мощности. Весь мир здесь делает самую тупую работу – за гроши тиражируют готовые сеты. Это просто стыдно. Ведь у нас же прекрасно все, все же есть – актеры, режиссеры, аппаратура, нет только, ну, инфраструктуры, людей, которые практически поднимут здесь самостоятельную порноиндустрию, просто вот с нуля. А я – могу. Я знаю, что могу. Я вижу, где капитал, где люди, где все ходы. Я совершенно…

– Дорогой господин Завьялов, это очень интересно, но мне через двенадцать часов и шесть минут нужно улетать. Вы не могли бы рассказать мне как можно более сжато, почему вы попросили Щ со мной связаться?

– Ох, простите, ради бога, я немедленно перехожу… как, извините вы его назвали?

– Щ. Неважно. Григория.

– Да-да. Дорогой Лис, у меня к вам совершенно легальная просьба: отвезите, пожалуйста, вот эти два десятка ванильных сетов вашим израильским друзьям-дистрибьюторам. Их спродюсировал я, это фактически на мои личные деньги сделано; мне надо просто, ну, чтобы их посмотрели, может, сказали пару слов – хорошо, плохо, есть ли потенциал, я даже не говорю – если бы кто-то пожелал купить и принять к распространению… Понимаете, я очень искренне, глубоко верю, что в России можно…