Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев

Возница приметил раздумье, омрачившее лицо Федота, и, снимая с усов ледяные сосульки, спросил шутливо:

— Что же ты, Федотушка, не весел, что головушку повесил? Не по деревне ли заскучал?

Федот, тряхнув поникшей головой, ответил:

— Думаю о своем житье-бытье. Хорошим резчиком в Питере хотел прослыть, знатным персонам заказы вырезать, а тут, на-ко, война…

— Н-да-а, — протянул случайный попутчик, — солдатская служба хороша, только охотников на нее мало. Долга служба царская — ни конца ей ни краю. А у тебя золотые руки, потому об этой службе тебе и помышлять обидно.

Подумав, возница успокаивающе сказал:

— Не горюй, парень, ты молоденек да умен, к делу сумеешь пристроиться. Ну а если и случится повоевать с врагом — тоже не худо. Наши умеют бить! Любо-дорого!

— Задиристых бить и надо, — согласился Федот, — пусть знают, что русских задевать — даром не пройдет. Ладно, послужу и я, коль придется, ведь не урод, не калека, и силенкой бог не обидел. Ружье из рук не вывалится… На моржа и тюленя охотился, почему бы этими же руками пруссаков не побить?..

Но однажды на пути в Петербург судьба-злодейка чуть не подшутила над Федотом Шубным. И если бы он оказался уступчив, податлив и сговорчив да еще завистлив малость, и тогда бы его жизнь из-за одного лишь опрометчивого поступка могла пойти по другому руслу. И тогда бы не суждено было ему стать знаменитым скульптором, профессором и членом двух академий. Соблазн был немалый…

Случилось это на зимнем перегоне между Вытегрой и Лодейным Полем. В бушующую метель-непогодь холмогорцы всем обозом остановились в деревне Мегре, где-то в южной оконечности Онежского озера. Деревня, стоявшая на большом пути к Петербургу, раскинулась изворотливым посадом в два ряда по берегу замерзшей и занесенной снегом реки. Судя по крепким бревенчатым избам, по дворовым постройкам — амбарам и баням, да еще принимая в расчет деревянную церковь с множеством куполов и несколько мельниц, столбовых ветряков, — народ здешний жил своим трудом на государевой земле не бедно. А особенно сыто и зажиточно жил втроем с женой и дочкой Анютой хозяин постоялого двора Никифор Першаков. У него-то и остановились, заночевали и двое суток пережидали непогодь холмогорцы. Изба у Першакова была настолько просторна, что вместила их всех, и еще было куда упряжь, хомуты и прочее по стенам развесить. Никифор был кряжист и крепок; казалось, что такой годится и в кузницу к наковальне, и на мельницу мешки ворочать, и лед прорубать, и верши с рыбой вытаскивать. Впрочем, Никифор кроме других крестьянских дел умел все это делать и делал в зависимости от времени и потребности. В зимнюю пору главной заботой его было — побольше пустить постояльцев и выручить с них за ночлег по копейке с каждого и по копейке с лошади; за хлебный квас, за сено и овес и за все, что можно и за что нельзя, по грошу, по копеечке собрать, а из копейки рубль бережется.

Холмогорцы, раздевшись и распоясавшись, отдыхали одни на полу в избе на соломе, другие на полатях. Топилась огромная, в полчетверть избы, печь. Дым валил в хайло[13] и расстилался густо и ровно под потолком, уходя в открытую дощатую дымницу, из которой несло холодом. На шестке рядами стояли глиняные горшки и корчаги. Хозяйка ухватом то и дело передвигала их с места на место. Варилось варево и похлебка хозяев. Никифор только что вернулся с реки, проверил верши и принес крупных мороженых щук. Покупателей на рыбу не нашлось: своей двинской достаток.

— Да уж от холмогорцев не разживешься. Знают денежке цену! — сказал Никифор, выкидывая щук в холодный чулан.

Между тем многие из постояльцев громко всхрапывали. Федоту Шубному не спалось. Отогревшись, он оделся и вышел посмотреть на деревню Мегру, на здешние порядки, на житье-бытье прионежских мужиков. Деревня ему приглянулась: она была больше Денисовки. Избы у всех крепкие, просторные, хозяйственных построек вдосталь. Но изба с постоялым двором была не похожа на другие: и лес, древний, сосновый, толще, и двор для лошадей и повозок длинный-предлинный, не как задние клети у остальных соседей. И подполье высокое, теплое, и в открытые окошечки из подполья исходит запах кислого молока, квашеной капусты и непросоленной рыбы. Оттуда же слышится телячье мычанье и блеянье овец.

«Богат домище, хоть и староват слишком», — подумал Федот и стал рассматривать резные наличники у окон и двухаршинный навес над передом, оберегающий стену от дождя, тоже резной и раскрашенный в четыре краски. Над занесенной снегом крышей высоко вздымалась деревянная труба с резным верхом, похожим на шапку боярскую. А дым из-под этой шапки кудряво ложился вдоль охлупня, украшенного с конца вытесанной из дерева лошадиной головой с рогами от настоящего лося. Федот обошел снаружи и тщательно высмотрел всю избу со всеми ее клетями и подклетями, с чуланом, сараем, двором и придворком, вернулся в избу.

— Ну и хоромина у тебя, хозяин! — восхищенно сказал Федот, обметая веником снег с валенок. — Крепость, а не изба! Вроде бы и обновить пора, а держится, и будет еще долго стоять. Сколько лет стоит?

— Да как сказать, — степенно отозвался хозяин постоялого двора. — Строил избу отец моего прадеда. Когда в Смутные годы литовские да польские воры шли грабить ваши Холмогоры и Кириллово-Белозерский монастырь, тогда избе этой было годов, так, тринадесять. Да, посчитай, от Смутного времени прошло ни мало ни много годков сто сорок с хвостиком… Теперь считай сам: строилась моя хоромина при Грозном-царе. Его пережила, сына его Федора, да Бориса Годунова пережила, да опять Федора, который царствовал шесть недель; я не считаю Гришку Расстригу, Шуйского тоже не считаю за царя. Начнем с Михайлы Романова, дальше Алексей, еще Федор, Иван с Петром вдвоем царили, потом Великий Петр (без Ивана), потом вся эта неразбериха царственная и вот ныне Елизавета… Сколько же это моя изба царей пережила? — пригибая к ладони толстые закорузлые пальцы, спросил Никифор. — Почитай, государей десяток!.. А ты говоришь — обновить пора. Нет, голубчик, постоит еще… Думаю, что и меня в домовине отсель вынесут, как и прадеда, и деда, и отца, и прадедова батьку… Вон у меня дочь Аннушка выросла, возьмем приемыша — зятя в дом, тот уж пусть после моей смерти распоряжается. Благо для нового дома сруб готов. Под сугробами не видать, а тоже лесок на срубе не тоньше десяти вершков!.. Аннушка, где ты?! Ну-ка подай мне студень да кваску жбанчик! — крикнул Никифор.

— Да студень-то еще не застыла, — послышался девичий голос из горницы, отделенной от большой передней избы стеной и скрипучей раскрашенной дверью. — Не хошь ли, тятенька, костей мостолыг с козонками поглодать, пока студень стынет?

— Давай, давай, тащи, да побольше.

Дверь распахнулась. На обратной ее стороне, освещенной огнем, полыхавшим в печи, Федот приметил красочно расписанное чудовище с тигровой мордой и хвостом акулы. А перед чудовищем цветы с самыми разнообразными плодами, какие трудно себе представить. Держа перед собою деревянный поднос с костями, от которых шел пар и вкусно пахло говядиной, вошла Аннушка и поставила эту незамысловатую еду на стол.

— Кушай, родименький батюшка! — и поклонилась учтиво, чуть ли не до столешницы лбом.

— А ты садись, Аннушка, с нами, — предложил отец, — да подай вилку вот этому парню. Может, поест тоже.

Аннушка вышла в горницу, скинула с головы повойник, напялила на голову жемчугом усыпанный кокошник, взглянула в зеркальце мимоходом и, достав из шкафа-блюдника три деревянные вилки и глиняную чашу для Федота, вернулась к столу, невесть почему разрумяненная.

— Глянь-ко, Аннушка, не приглянется ли этот постоялец, не взять ли его в дом? — шутливо начал отец разговор. — Парень, видать, не из худых. Слышно, пробирается в Питер искать счастье. А счастье-то, может быть, здесь, в нашей Мегре, да на моем дворе.

— Да, он у нас не плох жених, золотые руки, косторез, работяга и в грамоте смышлен, — вмешался в разговор кто-то из проезжих холмогорцев, лежавших на пучках соломы.

— Косторез? Это не худо, — отозвался Никифор, с любопытством разглядывая Федота. — Ремесло это хорошее, доходное. Можешь из этих мостолыжек вилок наделать? — спросил он Шубного.

— Могу, если успею, пока не стихла метель да в путь наши не тронулись.

— А куда тебе, парень, торопиться, живи, обыкнешь, полюбится. Поп вас с Аннушкой всегда окрутит, — опять как бы в шутку сказал Никифор. — Не зря же ты весь дом оглядел со всех сторон, и на чердаке косы, грабли и даже веники сосчитал…

— Ну, этого, хозяин, не было! — возразил Федот.

— А и было, так не беда! — воскликнул хозяин. — У Никифора Першакова есть чего посмотреть. У невесты пять коробов всякого добра. Один проезжий каргополец за этот кокошник мне жеребца отдавал трехлетка. А у девки четыре таких кокошника — сплошь жемчуг!.. А и сама она недурна, как видишь, и работяга — вся в отца. А побывай у них на вечерней посиделке да полюбуйся, какие кружева вяжут-плетут питерским господам на воротнички да нарукавнички!..