Александр II - Анри Труайя

На следующее утро дворцовый священник прочитал над умирающим отходную молитву. Тот слушал, задыхаясь от боли, но сохраняя ясность ума. Императрица, всю ночь просидевшая у изголовья его кровати, заливалась слезами. Потрясенный Александр тоже находился здесь. Николай уже больше не мог произнести ни слова. Неожиданно он собрался с силами, повернулся к сыну и произнес с яростью: «Держи все в своих руках!» В этот момент его ладонь судорожно сжалась в кулак, словно он хотел скрепить воедино отдельные куски своей империи. 18 февраля (2 марта по григорианскому календарю) 1855 года Николай I испустил дух, и Александр, охваченный внезапным страхом, осознал, что пришло его время.

Глава III

Окончание войны и коронация

Внезапная смерть Николая I породила в России разброд и смятение. Он был вдохновителем и движущей силой войны. Что теперь будет? Продолжит ли Александр безнадежную борьбу или же послушает генералов и склонится перед мощью союзников? Все, что было известно о качествах нового императора – мягкость, взвешенность, кротость, – давало основание надеяться на его благоразумие. Во всех европейских столицах превалировало мнение, что мир – дело решенное. На парижской бирже котировка 3 %-ной ренты взлетела сразу на три франка. В Лондонских театрах публика устраивала овации, когда при опущенном занавесе зачитывалось сообщение о кончине «врага рода человеческого». Англичане поднимались с кресел и требовали исполнения национального гимна, который пели под оркестр вместе с актерами. Британские газеты писали, что эта смерть ниспослана свыше, как наказание зачинщику войны и предостережение его преемнику.

Между тем, будучи почтительным сыном, привыкшим во всем подчиняться отцу, Александр не собирался самоутверждаться, противореча своими действиями политике Николая I, но пока что следовал в ее русле. 19 февраля 1855 года, в день своего вступления на престол, он принял присягу армии и объявил в манифесте, что его правление пройдет под покровительством самых выдающихся деятелей национальной истории. «Направляемые и хранимые Провидением, – говорилось также в манифесте, – мы сможем утвердить Россию на высшей ступени могущества и славы и, несмотря ни на что, осуществим волю и чаяния наших знаменитых предшественников, Петра, Екатерины, Александра I и нашего незабвенной памяти августейшего отца».

На следующий день, 20 февраля, он с еще большей определенностью высказался перед дипломатическим корпусом, собравшимся, чтобы выразить ему свои соболезнования: «Я буду следовать тем же принципам, которым следовали мои дядя и отец. Это принципы Священного Союза, и если Священный Союз более не существует, в том вина отнюдь не моего отца. Его помыслы и намерения всегда были чисты и законны, и если кто-то неправильно толковал их, я не сомневаюсь, что Господь и история воздадут ему по справедливости. Слово отца для меня священно. Я готов протянуть руку мира на выдвинутых им условиях. Если же переговоры, которые должны начаться в Вене, не дадут приемлемых для нас результатов, тогда, господа, во главе моей верной России и моего народа я без всякого страха продолжу борьбу».

Несмотря на эти резкие слова, дипломаты хотели верить, что соглашение все еще достижимо. И действительно, граф Нессельроде, канцлер империи, пишет де Зеебаху, министру Саксонии: «Мир наступит тогда, когда этого захочет император Наполеон III. На мой взгляд, положение складывается именно таким образом». Тем не менее Александр считает, что он, преемник и племянник другого Александра, воплощавшего в себе русский патриотизм, не имеет права отступать после поражения перед преемником и племянником другого Наполеона. Отказываясь трезво оценить обстановку, он требует, чтобы Севастополь держался, невзирая на огромные потери в рядах его защитников. Опасаясь, что князь Михаил Горчаков, командовавший армией в Крыму, может не выдержать натиска союзников, он призывает его проявлять «благоразумие и терпение» до подхода сорока батальонов подкрепления.

Как только свежие части соединились с осажденным гарнизоном, русские перешли в наступление. Этот героический порыв стоил им сокрушительного поражения на реке Черная. Их потери составили восемь тысяч человек убитыми и ранеными. Глубоко опечаленный таким поворотом дел, Александр пишет Михаилу Горчакову: «Хотя это и очень грустно, я не позволяю себе падать духом и сохраняю надежду, что в конце концов мы возьмем верх… Повторяю вам, если Севастополь падет, я буду рассматривать это событие, как начало новой, настоящей кампании». (Письмо от 11 августа 1855 года.) 24 августа союзники подвергли крепость бомбардировке. Михаил Горчаков извещает императора: «Удерживать Севастополь дальше нет никакой возможности… Наши ежедневные потери достигают двух с половиной тысяч человек».

Город представлял собой груду руин. Остававшиеся в строю солдаты находились на пределе своих сил, начинала ощущаться нехватка продовольствия. Несмотря на ожесточенность боев, между французами и русскими существовала взаимная симпатия. Во время кратких перемирий происходили братания солдат и офицеров двух армий. Затем они возвращались на свои позиции и вновь были готовы убивать тех, кого часом ранее называли друзьями. Это была совершенно бессмысленная бойня.

Наконец, 27 августа (8 сентября по григорианскому календарю) 1855 года после серьезной артиллерийской подготовки французы предприняли атаку на Малахов курган. Русские оставили пылающий Севастополь и отступили на северный берег бухты. Известие о капитуляции потрясло российское общество, горько оплакивавшее погибших воинов и тяжело переживавшее позор поражения. Перед лицом национальной трагедии Александр проявил такое же величие, как и его дядя, «освободитель земли русской». Он ощущал себя знаменосцем. 2 сентября 1855 года он пишет Михаилу Горчакову: «Не теряйте мужества, вспомните 1812 год и положитесь на Господа. Севастополь не Москва, а Крым не Россия. Через два года после того, как сгорела Москва, наши победоносные войска вошли в Париж». Героические защитники Севастополя получили от него горячие поздравления и заверения, что земля Херсонеса, «где князь Владимир принял крещение», никогда не будет отдана врагу. Приехав в Москву, он был встречен ликующей толпой. Все понимали, что царь страдает вместе с народом и за народ. Вслед императорскому кортежу неслись крики: «Любимый наш! Как он печален! Боже, утешь его! Помоги ему! Пожалей нас!» (Воспоминания Погодина, опубликованные 10 сентября 1855 года в газете «Московские ведомости».)

В старой столице своей империи Александр собрал военный совет, чтобы выработать план дальнейших действий. Было решено, что вся Южная армия сосредоточится в Симферополе, столице Крыма, чтобы воспрепятствовать высадке новых десантов союзников. Одобрив этот план, император отправился в инспекционную поездку в южные провинции и доехал до Крыма, где устроил смотр войскам, участвовавшим в обороне Севастополя. Его появление было встречено оглушительными приветственными возгласами. Довольный Александр поблагодарил Михаила Горчакова за хороший внешний вид его солдат: «Я вижу, что ваши люди сохранили боевой дух, несмотря на испытания, выпавшие на их долю во время обороны Севастополя, и что их дисциплина, от которой зависит организованность армии, остается на должном уровне». В то же самое время он пишет своему восьмилетнему сыну Владимиру: «Сегодня я раздавал раненым кресты Святого Георгия. Как приятно видеть радость этих храбрецов, которые едва начали выздоравливать, а уже просят отправить их обратно в действующую армию. Каждый день они приходят попрощаться со мной. Среди них много солдат твоего полка». Разумеется, это оптимистичное письмо адресовано ребенку, но нет никаких сомнений в том, что из-за окружавшей Александра атмосферы всеобщего поклонения у него возникло ложное впечатление, будто эта война, несмотря ни на что, является народной, и воины 1855 года так же сильно жаждут реванша, как в свое время воины 1812 года. Зрелище результатов кровавой бойни, как у человека мягкосердечного, вызывало у него душевные страдания, но он не хотел уступать. Это его отец через него отказывался сдаваться. Когда его охватило сострадание при виде раненых в госпитале, он тут же выпрямился и взял себя в руки, словно в него вселилась чужая воля. Если бы он в этот момент взглянул на себя в зеркало, то не удивился бы, увидев в нем мраморное лицо почившего царя.