Каждому свое - Валентин Пикуль

Его тайные поиски не укрылись от бдительного Манежа, где еще уцелели крепкие головы, и генерал Журдан, ощутив тревогу, призывал Париж к оружию санкюлотов – к пикам:

– Смерть тиранам! Все на защиту республики… Франция не нуждается ни в Цезарях, ни в Кромвелях!

Журдана поддерживал генерал Пьер Ожеро – безграмотный храбрец, сын лакея, дезертир из трех армий (в том числе и русской); заносчивый фанфарон, всегда полупьяный, он осыпал Бонапарта и его «когорту» самой отъявленной бранью:

– Корсиканца – на Корсику! Конечно, Бонапарт не лишен способностей, но где ему угнаться за мною?

Это вывело из себя генерала Массена; невежественный и грубый, он часто моргал крохотными глазками:

– Что вы слушаете этого громилу? Разве Бонапарт или Ожеро могут сравниться со мною?.. А ты, Журдан, вообще иди к чертям: твоя слава – слава битого генерала!

В церкви святого Сюльплиция парижане устроили пир в честь Бонапарта, но Журдана и Ожеро там не было. Однако Бонапарт в эти дни нарочно повидался с Журданом.

– Ты, – заявил ему Журдан, – никогда не посмеешь тронуть священные принципы свободы, равенства и братства.

Обращение на «вы» презиралось, как отрыжка аристократизма, в те времена даже солдаты говорили своим генералам ты! Бонапарт, обнимая Журдана, успокоил его:

– Я рад, что в тебе не угас дух прежней свободной Франции, и ты, Журдан, будь уверен во мне. Я не пойду за вами, за идеями Манежа, но все исполню в интересах народа…

Баррас считал себя хитрейшим человеком Франции, которого никому не обмануть, не провести. Нет, он своего не отдаст! После беседы с Талейраном Баррас сразу обрел спокойствие, уверенный, что ради его же будущих благ хлопочут с утра до ночи все эти убогие людишки – вроде Сийеса, Бонапарта и Талейрана… Между прочим, именно Сийес уже высказывал сожаление, что не удался сговор с Моро:

– Плод давно созрел. Я вам предлагал сорвать его с ветки, но вы не пожелали. Теперь плод достанется другим.

– О чем сожалеть? – смеялся Моро. – В наше время политика осуждена плестись за фургонами грандиозных армий. Стоя под знаменами Франции, я не думаю об авторах декретов…

Боевые дороги Моро и Бонапарта еще не пересекались. Моро никогда не заграждал Бонапарту его путей к славе, Бонапарт еще не видел в Моро соперника, – их слава клокотала в одном кипящем котле, и потому первая встреча двух полководцев была самой сердечной… Моро, приветливый, сказал:

– Здравствуй, коллега Бонапарт! Я завидую твоей бодрости, я радуюсь твоим успехам…

Они пожали руки. За их спинами вырастало «красное привидение» – недавние грозы над Францией, закаты кровавых штурмов, чудовищные поля битв. Гильотина убрала с пути самых талантливых полководцев, другие сами отошли в иной мир.

Бонапарт сразу отстегнул от пояса кривую саблю:

– С нею я прошел от пирамид фараонов до Палестины, и она ни разу не подвела меня. Моро, прими эту саблю мамелюкского бея, и пусть она станет залогом нашей приязни…

Для Моро не оставалось сомнений, терзавших Журдана, не было и тени зависти, мучившей Ожеро, – для него Бонапарт оставался единоутробным братом, рожденным из того же лона Революции, которое однажды породило и его, Моро! Но Бернадот, увидев дареную саблю, обвинил друга в предательстве:

– И ты предал Манеж за железную дешевку?

– Это дамасская сталь! Бонапарт же способен исполнить все то, чего не способен сделать я, не способен и ты…

Бернадотом вскоре занялся сам Фуше.

– Слушай, приятель, я ведь тоже из якобинцев. Глупый человек, куда ты лезешь? Сейчас все наше, пойми. А будет у нас еще больше. Или ты решил быть умнее других? Не лучше ли остаться живым и богатым аристократом, нежели больным и нищим якобинцем?.. Я никого не пугаю. Но двери вашего Манежа заколочу гвоздями. А твоя шея не крепче других…

Бернадот был парализован – угрозами и, наверное, страхом. Зато идеальным казалось состояние генерала Моро, безоговорочно примкнувшего к лагерю бонапартистов. А солдаты? Они-то уж точно радовались:

– За Бонапартом – спасать республику от тиранов!

И буйствовала и гремела огненная «Марсельеза».

Париж не был еще прекрасен. Елисейские поля уже существовали, но это был запущенный пустырь, кое-где заросший группами деревьев. Там, где позже воцарилась артистическая богема Монмартра, в ту пору была бедная деревня, жители которой трудились в каменоломнях. Отвратительная грязища покрывала закоулки древних улиц. Миллионы крыс населяли подвалы складов и подземелья кладбищ; иногда к водопою двигалась шуршащая и повизгивающая в тесноте фаланга; неистребимая, она злобно посверкивала красными воспаленными глазками. На центральных улицах Парижа колеса экипажей ломались среди ухабов. Богатых женщин переносили в портшезах (так было удобнее). Редкие фонари, висящие на веревках, едва рассеивали мрак переулков. Старинные здания, уцелевшие со времен Генриха IV, были очень красивы, но кучи мусора у подъездов и дурные лестницы могли испортить любое впечатление… Примерно таким был старый Париж, вступающий в день 18 брюмера, что означало 9 ноября.

Бонапарт, если в этот день у него и были колебания, упрятал их в глубине непроницаемой корсиканской души, наполненной честолюбием, презрением к людям и суевериями. Артиллерия еще с ночи была расставлена в дворцовых садах, заставы перекрыты, а курьерская почта задержана. Рано утром улицу Шантрен заполнила толпа генералов. Бонапарт вышел к ним в статском платье (но при сабле):

– Какой я оставил Францию и какой я ее застал? Своими победами в Италии я добыл миллионы, а что увидел, вернувшись? Только нищету… Этот порядок не может продолжаться. Пора избавить нацию от болтунов адвокатов! – Бонапарт обратился лично к Моро: – Я буду в Тюильри, ты замкнешь Люксембургский дворец в осаде со всей его нечистью, и пусть в него входят, но никто уже из него не выйдет…

Кавалькада всадников в красочных мундирах промчалась в сторону Тюильри, а Моро явился в Люксембургский дворец.

– Закрыть все выходы, – велел гренадерам.

Баррас не сразу выразил свое недоумение:

– Почему никто не едет ко мне? Я не вижу депутаций народа. Меня никто в этот великий день не приветствует.

– А почему он великий, Баррас?

– Сегодня я стану президентом Франции.

– Это вспышка фантазии Талейрана?

– Но и сам Бонапарт меня в этом лично заверил…

Наконец до Барраса дошло, что Талейран, повивальная бабка 18 брюмера, ласково завернул его, Барраса, не в пеленки будущей славы, а закутал сразу в покойницкий саван.

– Если так, – решил Баррас, – я… приму ванну!

Во дворец пробилась через охрану Тереза Тальен.

– Я должна видеть негодяя… Моро, где он?

– Отмывает с себя кровь своих жертв…

Он сопроводил «богородицу Термидора» до купальни, где Баррас при виде красавицы так сильно всплеснул руками, что окатил ее с головы до ног ароматной водою:

– Полезай ко мне, моя прекрасная наяда!

Тереза Тальен отпустила ему хорошую оплеуху:

– Подлец! Я думала, ты умираешь героем, а из вонючей воды торчат твои ослиные уши… Где же всемогущий Баррас, еще вчера пировавший, как Лукулл в термах Трапезонда? Твое имя уже оплевано Парижем, генерал Бонапарт в Тюильри вещает всем о твоем убожестве, а ты… ты…

Барраса трудно было вывести из прострации.

– Вечером мы увидимся в Опере, – решил он.

– Вы никогда не увидитесь, – вмешался Моро.

– Вот и первая новость, дорогая: вечером в Опере нас уже не будет, вечером в Оперу поедут другие…

Моро задержал убегавшую Тальен.

– Назад! Приказ – никого не выпускать.

– Надеюсь, меня-то ничьи приказы не касаются…

Но гренадеры Национальной гвардии перегородили двери штыками, и Тальен кинулась в ноги генералу:

– Моро! Отпусти меня… сжалься. Хочешь любви моей? Я уже твоя. Назови любой дом в Париже – он уже твой дом… Отпусти! У меня же дети. Наконец, я снова… беременна.

– И снова от Барраса?

– На этот раз от банкира Уврара… Сжалься, Моро!

К воротам подкатила карета, запряженная шестеркой белых прекрасных лошадей. Мюрат отворил дверцы, из них выставилась наружу маленькая нога в лайковом сапоге. Это была нога Бонапарта, который легко спрыгнул на землю.

– У меня все отлично. А как твои дела?

– Никто и не пискнул.

– Пищать станут потом. Я никогда не забуду твоей услуги, Моро… благодарю! А где Баррас?

– Чисто вымытый, он покорился судьбе.

– Его бесстыжие глаза больше не увидят ни этого дворца, ни Терезы Тальен, ни Парижа. Он меня всегда считал простачком-провинциалом с Корсики. Но смеется только тот, кто стреляет последним. Пора этот навоз вывозить на свалку…

Баррасу объявили о пожизненной ссылке.

– Жаль! – сказал Баррас, оглядев стены своих интимных покоев. – Ведь я совсем недавно покрыл их такими обоями, каких не было даже у королей… Очень жаль!

Жалоба вписалась в протокол его политического ничтожества. Ни король Людовик XVI, бегущий из Версаля, ни сам Наполеон, которому суждено потерять великую империю, никто из них не стал бы сожалеть об искусном декоре стен.