Седьмая невеста - Татьяна Тарасова

Мысли аккерийца перескочили с несчастья Алмы на прошлое; как странно тогда все получилось! Маленькая хрупкая девочка из племени антархов, встреченная им в горах Тафа, её рассказ о далекой стране Ландхаагген, о вечно зеленой ветви маттенсаи, которая должна спасти и антархов и эту страну, о полудемоне-полуобезьяне Гринсвельде, что живет на Желтом острове в море Запада... А потом... Потом он нашел храбрую маленькую Мангельду на задах постоялого двора, пронзенную насквозь деревянным колом... Даже теперь, два года спустя, Дигон вспоминал об этом с неугасимым чувством стыда: он должен был оберегать её, такую юную, такую хрупкую, такую беззащитную... Он должен был быть рядом с ней до тех пор, пока она не достигла бы Желтой башни, где спрятался с вечно зеленой ветвью маттенсаи горилла Гринсвельд. А он же... Он же напился до бесчувствия, не слыша и не чувствуя ничего, совершенно ничего. В это время и погибла Мангельда. И тогда Дигон принял на себя её клятву: добраться до Желтого острова, отнять у гориллы ветвь маттенсаи и вернуть её в Ландхаагген, вернее, в деревню антархов, коих в живых к тому времени осталось только двое - мальчик и девочка...

Затем долгая дорога к морю Запада с тимитом Иавой Гембехом, разноглазым бродягой и... и мудрецом. Аккериец впервые встретил такого человека: за веселым и легким нравом он не сразу распознал чистую, светлую и мудрую душу. Весь путь он был добрым и верным товарищем для девятнадцатилетнего аккерийца, а в конце пути и спас ему жизнь... Дигон ясно увидел разрубленное тело тимита, скрипнул зубами. Иава не просто спас друга - он поменял свою жизнь на его, прикрыв раненого аккерийца собой, приняв страшный удар меча Гринсвельда на себя.

Качнув головой, аккериец попытался отогнать эти видения. Но мелькнуло вдруг - жаль, что сейчас нет рядом Иавы. Ему очень пригодился бы такой друг здесь, в этом гадюшнике, где каждый сам за себя, где каждый готов продать родного человека ни за что...

Конечно, Дигон понимал, что несколько несправдлив: и в Шудуре были и есть хорошие люди, и кое с кем он даже знаком. А чем плох, например, Кумбар? Он честно пытался выполнить свое обещание и... Да по сути, он ничего и не обещал...

Мысли Дигона снова перескочили на Алму. Он не любил её, но его неизменно привлекала её нежность, чуждая большинству здешних красоток, её ум, добрый нрав и, главное, её любовь к нему. Молодой аккериец был не столько польщен - ибо женщинам он всегда нравился, и ничего странного в том не находил, - сколько признателен ей за самоотверженность, с какой она, девушка из очень богатой и знатной семьи, предпочла его, нищего и безродного, всем Шудурским женихам благородного воспитания и происхождения. Она даже пошла наперекор родителям, которые, правда, пока ничего не знали о её любви к простому солдату, но скоро уже должны были узнать: последнее время Алма порывалась рассказать им все, хотя Дигон и удерживал её от этого. Он не собирался жениться - не только на Алме, но и вообще ни на ком. Во всяком случае, пока...

- Что же делать, любимый?

Алма встревоженно смотрела на него огромными чистыми глазами, и он впервые не нашел, что ей ответить.

- Что же делать? - повторила она, кажется, не ожидая уже ответа.

Но Дигон все же ответил.

- Не знаю, девочка. Клянусь Тором, не знаю.

*

В сумерках прогуливаясь по императорскому саду, Бандурин то и дело бросал мечтательные взгляды в сторону караван-сарая; мысленно же он был там постоянно. В душе его, такой же мясистой как и тело, уже начинали свою песню сладострастные голоса любви - запредельно высокие, бесполые, бездушные, - заставляя скопца корчиться душными ночами на одиноком ложе своем. Как сильное насекомое уничтожает более слабое, так жажда плотских утех, неутоленная, а потому все более мучительная, постепенно сжирала все прочие желания и мысли Бандурина.

Он даже забыл о суровых стражниках, охраняющих караван-сарай от посторонних, о яме с пауками и змеями, о гневе Тарика и пророка его Халима; лишь инстинкт самосохранения заставлял его дождаться темноты, но только над Шудуром повисал мрак, и скопец ломился через сад как безумный, тряся жирами, сокрушая кусты и цветы, падая, сопя и по привычке попискивая.

Увы. Юноша смотрел на него по-прежнему бесстрастно, хотя и понял, в чем заключается истинная цель визитов евнуха. Прекрасные синие глаза его холодели при виде жирной туши влюбленного, превращались в прозрачные льдинки, к коим Бандурину так и хотелось прикоснуться пальцем, чтобы ощутить обжигающий холод, особенно чудесный в вечно жарком Агранском климате.

Евнух приносил ему драгоценные безделушки, за годы службы наворованные у императорских жен, фрукты, которые срывал по пути в караван-сарай, великолепные вина, купленные в лучшем Шудурском винном погребе... Юный скрипач принимал подарки спокойно, не отвергая, но и не благодаря подносителя; жаль, но при этом глаза его не становились теплее. Он умудрялся смотреть сквозь все жиры евнуха будто сквозь стекло. Ни разу полные нежные губы его не шевельнулись, произнося слова - молча он сидел на узком топчане своем, молча перебирал тонкими пальцами струны скрипки, не трогая смычка, и молча отворачивался, когда Бандурин наконец уходил.

Пухлые руки скопца так и не прикоснулись к бархатной коже Диниса, и в пустоту проваливались все вдохновенные речи его, все комплименты, подготовленные заранее - мальчишка словно не слышал ничего. Евнух подумал было, что он заколдован (хотя бы тем же коварным Тариком), и мысль сия пришлась ему по вкусу, но потом со вздохом вынужден был признать, что, вероятнее всего, Динис просто не оценил пока его представительной внешности и высокого положения в императорском дворце. Следовало подождать, дать ему время открыть сердце для любви, какой он не испытал ещё по чистоте своей да по молодости лет, и Бандурин готов был ждать сколько понадобится, ибо и он, несмотря на преклонные уже года, подобной любви до сих пор не испытывал.

Слышал он прежде, что такая любовь прекрасна, не верил, но завидовал; и вот теперь выяснилось, что не верил он правильно - ничего прекрасного в сем чувстве не содержалось; мука, сплошная мука, грызущая душу и мозг, да еще, пожалуй, томление в груди, в районе сердца. Евнух и рад был избавиться от этакого счастья, да опоздал: невидимыми и невесомыми цепями сковала его всего проклятая любовь. Он начал читать презираемые раньше стихи, находя в них отклик на собственные ощущения, начал вслушиваться в протяжные звуки скрипки Диниса, и там тоже обнаружил нечто близкое ему теперь, начал замечать величие храмов и красоту изображения в скульптурах и картинах, коими полон был императорский дворец... Душа Бандурина будто похудела за это короткое время, а похудев, сумела вознестись к небесам, прочувствовать великое, смелое, вечное... Так, посредством порочной страсти, приобщился старый жирный скопец к будущему...