В стране моего детства - Нина Нефедова

Остроженская бабушка по сравнению с ней была щеголихой. Своей привычке одеваться как попадья, бабушка не изменила, хотя давно уже не была ни попадьей, ни даже просвирней. Носила ботинки с ушками, мучилась от того, что они жали ей искривленные подагрой пальцы, но ни о каких катанках и слышать не хотела. Сказывалась порода, привычка одеваться прилично, укоренившаяся смолоду.

Выросла бабушка в семье управляющего Строгановским заводом и очень гордилась этим, не упуская в перепалках с павловской бабушкой козырнуть этим.

– Известно, белая косточка, где уж нам! – поджимая губы, замечала павловская бабушка.

Братья остроженской бабушки жили в Нижнем Новгороде и, по словам бабушки, были не последними людьми в городе. Во всяком случае, на карточках, которые хранились в бабушкином семейном альбоме, они выглядели очень важными и совсем не походили на купцов, хотя и были таковыми.

В моем представлении купец это толстый дядька с большим животом, подстриженный под «горшок», в рубахе на выпуск, в сапогах, пахнущих дегтем. Вероятно, такое же представление о купце было и у павловской бабушки, тем более, что купец-целовальник жил на нашей же улице, и она говаривала:

– Ну, да! Чего им не быть толстым да пузатым! Попили, чай, нашей кровушки!

Но купцы на бабушкиных карточках совсем не походили на кровопийц. На той, где был снят старший брат Иван Егорович с семьей, сидел интеллигентный человек, безукоризненно одетый, в чеховском пенсне, скорее похожий на преуспевающего доктора. Под стать ему была и жена, красивая дама, затянутая в корсет, об этом можно было судить по тому, как она сидела. Между ними стояла их дочь гимназистка с прелестными темными глазами, над которыми темные же брови у висков чуть загибались вверх, уголки губ тоже чуть приподнимались, и это создавало впечатление удивительно милой полуулыбки.

Я насмотреться не могла на эту прелестную девушку, с гладко причесанной головкой, которую, казалось, оттягивали назад две туго заплетенные косы. Нет, бабушкины купцы были какие-то другие, и мне хотелось верить, что никакие они не «кровопийцы».

Мы уважали павловскую бабушку, хотя и любили меньше, чем остроженскую. Уважали за преданность нашему отцу, за доброе отношение к нашей матери, уж ее-то никак нельзя было назвать злой свекровью. Уважали за трудолюбие, за нелегко прожитую жизнь. Умерла она в 1922 году у тетки Анны, к которой поехала погостить.

Остроженская бабушка умерла в 1925 году, в год моего поступления в университет. Умерла она зимней ночью от приступа стенокардии, о которой никто не подозревал, как, впрочем, и она сама. Схватит ее, бывало, в приступе очередном, она примет порошок аспирина (единственное лекарство, которым она лечилась от всех болезней), закутается, лежа в постели, с головой и, поспав с часок, встает, как ни в чем не бывало.

На ночь бабушка обычно оставалась одна в холодном нижнем этаже, где в сильные морозы даже углы промерзали. И мама до самой своей смерти не могла себе простить, что не было ее возле матери в ее последний, смертный час…

Глава 4. Родители

Шести лет отец пошел в начальную земскую школу, но окончил ее только в двенадцать. Каждый год он получал похвальную грамоту и оставался на второй год. Оказывается, по существующим тогда правилам, не полагалось выпускать учеников из школы раньше двенадцати лет. В последний год отец уже нередко замещал отлучившегося из класса учителя. В классе сидели великовозрастные второгодники. Но они беспрекословно слушались отца.

Может быть, это раннее приобщение к учительскому делу и послужило толчком к тому, что после окончания церковно-приходской школы, где отец учился по два года в четвертом и пятом классах, он поступил в учительскую семинарию. Всю жизнь он сожалел, что не довелось ему поучиться в университете. В Перми в то время университета не было, открыт он был лишь в 1916 году, как отделение Петербургского. Зато как же горд и счастлив он был, когда его дети стали учиться в университете. Помогать нам на свою учительскую заработанную плату при большой семье он не мог, мы учились на стипендии. Но отец, как и в детстве, продолжал внушать нам, что образование – великое благо, и как бы не было трудно материально, мы должны учиться и учиться.

– Пусть у вас останется одна рубашка – важнее, чтобы вы стали образованными людьми!

Слова об «одной рубашке» были, конечно, преувеличением. Но, понимая, что нам, молодым девушкам, хотелось одеться получше, отец боялся, как бы это желание не взяло верх над главным делом – учебой.

– Что толку из того, что у девиц Солодовниковых (Солодовниковы были нашими соседями и жили в обитом железом доме) сундуки горбятся от приданого, когда они еле-еле по складам читают! – говорил отец.

Да, у нас сундуков не было. Но один сундук все же был, а именно у остроженской бабушки и оттуда, когда мы заневестились, мама порой извлекала какую-нибудь широченную юбку, из которой нам с сестрой выкраивалось по платью. Время было трудное, в семье кроме нас подрастали младшие дети, которых тоже надо было одеть, обуть, так что мы не были избалованы.

Помню, когда я поехала в университет, мама дала мне папину белую рубашку, косоворотку, которая была сшита ему еще в молодости, но оказалась мала. Эта белая рубашка и черная полудлинная юбка составили прекрасный, как теперь сказали бы, «ансамбль», и я была счастлива. Достаточно было мне перед походом в театр выстирать эту рубашку (будучи из репса она хорошо стиралась), выгладить, как я чувствовала себя в ней преотлично. В самом деле, сочетание молодости, свежести, чистоты, румяных щек и счастливой улыбки стоили, пожалуй, самого дорогого платья. В театр мы бегали по студенческим абонементам, сидели веселой стайкой на галерке. Не смущало нас то, что сцена с нее казалась маленькой и не всегда можно было понять, о чем поют артисты, размахивая руками, зато, много лет спустя, мы с гордостью могли сказать, что слышали самого Козловского, который начинал петь в Пермском оперном театре.

После окончания учительской семинарии отец был назначен учителем в село Острожку, в школу, где учительствовала мама после окончания Пермского епархиального училища. Через год они поженились.

Отец был веселым энергичным человеком, хорошим организатором. Он как-то легко сходился с людьми и скоро стал душой учительских съездов, конференций. Этому способствовало то, что, став инспектором народных училищ, он хорошо знал нужды земской школы, знал, чем жило и дышало учительство. Он хорошо, свободно говорил с трибуны, печатался в губернской газете, словом, был «прогрессивным деятелем», как выразился позднее его биограф.

Скромная, милая мама всегда была в тени кипучей деятельности отца. И в глубине души страдала от этого. Особенно «лишней» она чувствовала себя на ежегодных учительских съездах, когда в перерывах видела отца в окружении молодых оживленных учительниц, старающихся привлечь к себе его внимание. А он, продираясь через их толпу, счастливый и тоже оживленный, отшучивался. Ловила на себе косые взгляды женщин, которые, казалось, говорили: «И что он нашел в ней хорошего? Разве что румянец, который не сотрешь платочком. Да, может быть, глаза серые с грустинкой? и волосы как будто ничего, темные волнистые, только почему она стрижется, как курсистка?».

Зато как горда была мама, слушая горячую, взволнованную речь мужа с трибуны! Горда и счастлива, что он, на которого устремлены взоры всего зала, к словам которого прислушиваются, выбрал именно ее. Вот и сейчас он на нее не смотрит, она сидит в стороне, но она ему мысленно прикажет: «Посмотри на меня!». И он, действительно, отыскивал ее взглядом среди сидящих в зале, и, продолжая говорить, на мгновение задерживал свой взгляд на ней.

Уже став взрослой и пытаясь проанализировать взаимоотношения мамы и отца, я не могла припомнить ни одного случая ссоры между ними. Может быть, ссоры эти были без нас, детей? Но нет, мне даже и это трудно представить. Мама – олицетворение женственности, мягкая, деликатная не позволяла себе ни одного резкого или осуждающего слова в адрес отца. Ее безграничное уважение к мужу передавалось и нам. Нам и в голову не приходило когда-нибудь покритиковать отца. Его слово было для нас – закон.

Если отец бывал нездоров или почему-либо не в духе, мама говорила вполголоса, стараясь двигаться по комнатам бесшумно. Это передавалось и нам, мы тоже умеряли свои голоса, а о возне и беготне по дому, разумеется, не могло быть и речи. Но, когда отец «приходил в себя», дом сразу оживал, наполнялся шумом, смехом. Отец возобновлял с нами занятия пением, лепкой, рисованием, затевал шумную возню с малышами. Только мама мне почему-то запомнилась в такие минуты притихшая, отрешенная, точно не сразу отпускало ее то напряжение, которое владело ею в последние дни.

Думаю, что все-таки размолвки между ними были, но размолвки глубокого интимного свойства. И если отец после примирения сразу «оживал» и кипучая его натура искала выход, хотя бы в той же возне с ребятишками, то мама «оттаивала» не сразу.