Неправильный диверсант Забабашкин (СИ) - Арх Максим

— Ах ты гад! — неожиданно для себя прорычал я и нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел.

— Лёшка! Ты что творишь⁈ — тут же крикнул Воронцов. — Они же нас засекут!

— И так увидят, по машине, — заметил Садовский.

— Не везёт, так не везёт, — вздохнул Апраксин, держась за рану на груди.

— Слезай давай! Валим отсюда! — вновь крикнул чекист.

Я кивнул, закинул ружьё за спину и стал спускаться, пытаясь понять, почему выстрелил. Но в голове был сумбур, и навести в мыслях порядок было совсем не просто. Не мог понять, почему именно я произвел, по сути, ненужный, более того — вредный, демаскирующий нас выстрел, поэтому сейчас мне очень хотелось разобраться в себе.

И когда я спрыгнул на траву, ко мне пришло осознание, что, а точнее — кого, только что увидел.

— Так почему ты стрелял? — переспросил Воронцов.

— Потому что, товарищи, там, среди машин, в немецкой офицерской форме ходил гад, предатель и сволочь по фамилии Зорькин!

— Неужель взаправду он? — удивился Садовский.

— Да, — подтвердил я.

— Значит, жив курилка⁈ — расстроенно проскрежетал Апраксин.

— Об этом после поговорим. А сейчас уходим! — скомандовал Воронцов, не дав дискуссии разгореться.

Никто с этим спорить не собирался. Немцы в любой момент могли нас заметить, так что мы быстрым шагом направились вглубь леса.

Действительно, сейчас был не самый подходящий момент, чтобы обсуждать все перипетии, связанные с тем предателем и шпионом. У нас была более важная и сложная задача. Нам вчетвером предстояло выжить, без еды и без медикаментов. А если ко всему прочему добавить тот факт, что вооружены были только трое из нас, ибо ко мне на выручку тяжело раненый Апраксин ринулся, даже не взяв с собой оружия, то ситуация была аховая.

— Садовский, ты идёшь первым. За тобой Апраксин, потом Забабашкин и последним иду я, — определил наш походный порядок чекист.

— Может быть, я всё же пойду последним? Прикрывать вас буду, — предложил Апраксин.

Его предложение было не совсем адекватным. Особенно учитывая то, что у него даже оружия не было. Поэтому даже рассматривать его заявление не стали. Приказ получен, вот и пошли.

Идти было тяжело. Люди в группе были уставшие, вымотанные и почти все имели множественные ранения. Апраксин так тот вообще был еле-еле живой, поэтому не было ничего удивительно в том, что он первым начал просить устроить небольшой привал. К тому же он очень переживал, что у него в руках кроме палки нет ничего, и всякий раз напоминал об этом.

— Мужики, ну дайте вы мне кто-нибудь оружие. Я старый красноармеец, как мне без оружия быть?

Однако никто менять свой арсенал на палку не спешил. Тем более, что Апраксин был тяжелораненый и в случае опасности вряд ли мог полноценно, на все сто процентов, участвовать в бою.

Мы шли на север, стараясь как можно дальше уйти от аэродрома, но сделать это было совсем нелегко. Апраксин серьёзно замедлял группу, и в какой-то момент у нас даже возникла мысль сделать носилки и нести его. Но старый боец отмёл эту идею, сказав, что пока может идти сам — будет идти.

До вечера углубились в лес километров на десять, зайдя в болотистую местность. Вероятно, из-за дождей вся территория была подтоплена и нам приходилось искать путь и пробираться по возвышающимся над водой холмикам и полоскам суши.

В лесу всегда темнеет очень быстро, и вскоре стали спускаться сумерки. После небольшого совещания решили сделать привал. Конечно, благодаря мне, а точнее, моему необычному умению видеть в темноте как днём, мы могли бы продолжать идти и вечером, и ночью. Но тут дело было в том, что группе идти по болоту в тёмное время суток гораздо опаснее, чем в светлое. Мои товарищи такого зрения, как я, не имели и запросто могли оступиться, споткнуться и при падении повредить ногу и ещё что-нибудь. К тому же за столь долгий и тяжёлый день все мы неимоверно устали, и нам действительно требовался отдых.

Нашли более-менее удобный клочок земли, на котором лежало поваленное дерево, и валялась пара пней, и расположились на ночлег.

По той же причине — умению видеть ночью как днём, первым дежурить вызвался я.

— Всё одно, сейчас не засну.

— Хорошо. Тогда через два часа буди меня. Потом Садовский будет караулить, а потом уже видно будет. Если успеем отдохнуть, то под утро пойдём дальше, а если нет, вновь по два часа подежурим.

— А я? — закашлялся Апраксин. — Вы что меня-то со счетов сбрасываете? Думаете, я не смогу?

— Верю, сможешь, Роман Петрович, но тебе лучше отдохнуть и набраться сил, — как можно более деликатно объяснил чекист.

— Есть у меня силы, товарищ лейтенант госбезопасности. Есть. И совесть есть! А потому говорю: давайте я первый подежурю. Хотя бы час. Поверьте — не подведу! А уж потом меня Лёшка сменит, — предложил он. Чекист хотел было что-то возразить, но тот его прервал: — Товарищ Воронцов, да не позорь ты меня ещё больше. А то мне от стыда, что оружие забыл, не перед вами даже стыдно, а перед собой. Ведь я бывалый боец и много что повидал. А вон оно как вышло, вон как с оружием-то я опростоволосился. Так что дайте мне совесть свою унять! Видите же — могу подежурить. Могу! А вы отдыхайте.

Командир поморщился, а затем, устало махнув рукой, сказал:

— А-а, дежурь. Садовский, дай винтовку красноармейцу Апраксину. Пусть нас охраняет, коль хочет. Я подстрахую. И раз так вышло, то поменяем очерёдность. После него дежурю я, потом ты, Алексей, а потом уже Садовский.

Получив приказ, все выбрали себе удобные места, вдоль лежащего на земле ствола дерева, и стали устраиваться на ночлег.

Апраксин взял винтовку и уселся на пень.

Перед тем, как приступить к отдыху, я сфокусировал зрение и огляделся на триста шестьдесят градусов вокруг себя и на сто восемьдесят вверх. Вокруг не наблюдалось ни одной живой души. Вечерний лес был тих и спокоен. Единственными окружающими нас звуками были шорох листьев, поскрипывание деревьев и «чавканье» на болоте.

Хотел было сразу заснуть, но меня отвлёк от этого дела голос Садовского.

— Так что же мы теперича будем делать? Как линию фронта будем переходить, если, конечно, до неё дойдём, — негромко произнёс боец, вероятно, обращая свои вопросы к командиру.

— Пока не знаю, — вздохнул Воронцов и тут же пригрозил: — Но если кто-то, — он покосился на меня и потряс кулаком, — предложит мне штурмовать Новск, то я могу очень рассердиться!

Его слова, всех ввели в ступор, но потом, буквально через секунду, когда до людей дошло, что именно он сказал, заставили прослезиться.

Все мы понимали, что находимся в тылу врага. Все знали о нависшей над нами опасности. Все мы находились в трудном положении: раненые, холодные и голодные. И всем нам было очень, очень тяжело сдержать смех, который на всех нас напал.

Мы не могли, не имели права смеяться во всё горло. Смеяться от души. Смеяться так, чтобы потом заболели челюсть, живот и даже голова.

И из-за этого нам приходилось ещё тяжелее.

Хрюканье и постанывания, вытирание слёз с лица и гримасы боли от отзывающихся в теле ран, катание по сырой и грязной земле с одновременным зажиманием себе рта — вот был удел того неудержимого веселья, которое сейчас на нас напало.

Это был воистину смех сквозь слезы. И даже тяжелораненый Апраксин, что-то копающийся с затвором винтовки, чуть не выронил её из рук, еле-еле сумев удержать в последний момент.

Вероятно, такие секунды радости человеку нужны даже в самые сложные и тяжёлые времена. И он — человек, даже попав в, казалось бы, безнадёжную, безвыходную ситуацию, находясь в бездне отчаянья, всё же сумеет найти в себе силы и обнаружить хоть капельку позитива. Вот и мы, через эту не очень-то и смешную, но сейчас крайне уместную шутку получили мощный заряд энергии и тем самым в одно мгновение на порядок улучшили своё моральное состояние. Мы поняли, что положение наше серьёзное, но не такое уж и безнадёжное. Раньше у нас тоже были сложности и ничего, мы выжили. Выживем и сейчас.