Свет женщины - Ромен Гари

- Вы пьяны, просто невозможно.

- Да. Завтра, через два дня, через месяц я посмотрю на вас и спрошу: "Что она здесь делает?" Если вы и в самом деле так думаете, то вам не нужен смысл жизни. Вам еще не приходилось быть до конца побежденной. Вполне вероятно, что мы пойдем ко дну, вы и я: знаю, трудно пускаться в бурю на корабле, потерпевшем уже два кораблекрушения. Предположим, что вы подобрали на улице человека без сознания. Вы помогли ему провести ночь и следующий день, а потом вы его оставили - ни от кого не требуют невозможного. Но я не верю, чтобы вы до такой степени обессилели и потеряли надежду. Есть уроды, которые чувствуют себя полноценными без женщины, есть калеки, которые чувствуют себя полноценными без мужчины. Это значит только то, что мы способны на все, и мы еще до Гитлера знали это. Я не говорю, что невозможно жить без любви: возможно, это-то и есть самое отвратительное. Органы продолжают функционировать самостоятельно, как часы, и эта видимость жизни может длиться очень долго, до тех пор, пока механизм не сломается и труп не окажется там, где ему и место. Можно также искать забвения и утешения в сексе, жить с кем Бог пошлет. Ну скажите же: "Бедный, не спал две ночи, бредит теперь". Проявите осторожность, это всегда служит хорошим оправданием. Или едемте завтра со мной. Не проходите мимо, не делайте этой глупости, потому что вы якобы научены опытом. Попробуйте, дайте хоть один шанс невозможному. Вы никогда не задумывались, как оно, это невозможное, устало, как оно нуждается в нас.

Она с дружеским участием смотрела на этого одержимого, сидящего на скамеечке в лифте между двух этажей.

- Я, как и вы, Мишель, могу жить случайностями и плыть по течению. Вот почему мы вместе этой ночью. Мы мучительно не хотим признавать, что мимолетность затягивается. Глядя на мои седые волосы, вы уже не рискуете спрашивать, сколько лет минутам. Уезжайте завтра один в Каракас, и я начну верить во встречи.

Она закрыла дверь и нажала кнопку пятого этажа.

- Вот мы и на месте. Не знаю, что вы обо мне подумаете, и я, верно, покажусь вам жестокой, но нам уже давно пора познакомиться.

Глава VI

Меня зовут Мишель Фолен. Мои родители - выходцы из Ирландии; изначально наша фамилия была О'Фолэйн, но я родился во Франции, и меня записали уже на французский манер. Я пилот гражданской авиации, рост метр восемьдесят, мне сорок пять, и в данный момент я стою на лестничной площадке пятого этажа старого дома на бульваре Малерба, рядом с женщиной, которая тоже существует, на самом деле. Все это настолько явно, несомненно, живо, что испытываемое мной впечатление нереальности вполне естественно и вызвано как раз избытком реальности. У меня нет никакой особой причины находиться сейчас именно здесь, а не где-нибудь в другом месте; это то, что называют "обстоятельствами": случайно выбили из колеи, случайно протянули руку. В настоящей жизни не бывает автопилота.

Я заметил на стене маленький металлический цилиндр, мезузу, которую верующие евреи вешают у входа в жилище, чтобы Бог мог сразу распознать своих и идти дальше, оставив их с миром.

За открывшейся дверью показался официант в белом пиджаке, из комнат доносился шум праздничного вечера.

- Месье... Мадам...

- Лидочка! Как я рада!

Пожилая дама, низенькая и пухленькая, катилась нам навстречу с распростертыми объятьями и смотрела на Лидию, улыбаясь так, будто счастливее нее на всем белом свете не сыскать. Ее иссиня-черные волосы, разделенные спереди пробором, на затылке были собраны в шиньон, заколотый красивым черепаховым гребнем. Ее элегантность, начиная с платья от "Шанель" и заканчивая кольцами, браслетами и большими серьгами в форме золотых колец, подчеркивала возраст - где-то за семьдесят.

- Лидочка, дорогуша!

Она схватила Лидию за руку и держала в ладонях не выпуская, глядя на невестку одновременно с волнением, восторгом и напряжением, еще более усиливающимся от дрожащих под смычком цыганских скрипок. Мимо прошел метрдотель, держа в руках поднос с икрой. На стенах висели афиши концертов, которые отзвучали уже давным-давно: Стравинский, Рахманинов, Брайловский, Бруно Вальтер; фотографии певцов в оперных костюмах и музыкантов во фраках, я никого из них не знал, но выглядели они настоящими знаменитостями.

- Он очень беспокоился, очень... Звонил тебе сегодня утром, как всегда... Мы даже думали, что ты больше не придешь...

- Добрый вечер, Соня. Мишель Фолен, мой друг... Мадам Соня Товарски...

Она взяла нас за руки.

- Друг Лидии? Как я рада!

- Мы повстречались в Каракасе, - сказал я.

- Предупреждаю, Соня, он в стельку пьян.

- Ну что ж, всему свое время! Иногда нужно и выпить! Надо жить! Надо чувствовать себя счастливым! Как говорят у нас в России: "Чтобы твоя чаша всегда была полной!"

- Пирожки! - вставил я.-Ай да тройка! Волга, Волга? Очи черные! Кулебяка! Пожилая дама была в полном восторге.

- Как?.. Он говорит по-русски! Вы... вы русский? Нет, нет, не отрицайте! Я сразу же что-то почувствовала! Что-то... родное!

- Что?

- Родное! Что-то... наше! Лидия... он русский!

- Черт, - с досадой сказала Лидия.

- В Париже почти не осталось больше русских! - сказала пожилая дама. Их всех депортировали в сорок третьем, после той облавы, помните... Велодром д'Ивер! Мой муж так и не вернулся тогда. Идемте, надо за это выпить. Лидочка, так мило, что ты его привела... Я уверена, вы будете счастливы вместе...

Я заметил, что Лидию всю трясет. Я ничего не понимал, но живо ощутил сложившуюся обстановку.

- Перестаньте, Соня. Я похитила вашего сына, я знаю. Но добрый Боженька вам это вернул. Есть на небе Бог, который замечает матерей. Вам повезло.

Пожилая дама вся светилась добротой.

- Как ты можешь говорить такие вещи, Лидия? Так нельзя, нельзя... Она решила объяснить мне:

- Мы ведь евреи, вы понимаете... Я поклонился:

- Очень приятно.

Интересно, что это были за звуки, доносившиеся до нас: стерео или живая музыка? Балалайка, гитара, скрипка. Прелесть.

- Не нужно так говорить, Лидочка. Бог, Он добрый. Он видит наши сердца. Он справедливый... Простите ее, она очень несчастлива".

- Это ничего, - подбодрил я ее. - Я здесь инкогнито.

Лидия рассмеялась каким-то нервным смехом. Я был на пределе.

- Идемте. Я вас представлю нашим друзьям. У моего сына сегодня день рождения. Давайте сюда ваше пальто... Я так рада, что вы смогли прийти вдвоем...

- Соня - прирожденный боец, никогда не сдается, - сказала Лидия.

Тут только я заметил, что где-то оставил дорожную сумку.

- Вот видите, вам уже удалось что-то забыть, - улыбнулась Лидия.

Со стен на нас смотрела вся Святая Русь: раввин Шагала, ряд икон, портреты Толстого и Пушкина, кавказские ковры с кривыми саблями крест-накрест. Сюда бы еще шашлык или бефстроганов, но это, должно быть, еще впереди.

Пожилая дама перехватила мой взгляд.

- Мой муж был из Тифлиса. Бакинская нефть...

- Все забрали большевики, - пояснила Лидия.

Мы вошли. Анфилада из трех залов, запруженных народом: в этой компании не хватало разве что Артура Рубинштейна. Все лица казались мне знакомыми, оттого, наверное, что все они были очень старыми, а то, в чем я видел знакомые черты, - всего-навсего рука времени, у которого всегда один и тот же почерк. Трое молодых людей в русских рубахах, в сапогах и шароварах ловко управлялись с блинами и "пожарскими" котлетами. Представляя меня, пожилая дама каждый раз добавляла с заговорщицким видом: "Друг Лидии", а Лидия молчала, стиснув зубы, как будто в этих словах было какое-то скрытое злорадство. Много говорили о музыке, главным образом о Брайловском, Пятигорском и Ростроповиче. Невысокий лысый господин узнал меня, приняв, конечно, за кого-то другого. Он спросил, нет ли новостей от Николая, и я ответил, что теперь это все труднее.

- Да, - согласился он, кивая. - Он очень изменился. Такая профессия, ничего удивительного. Я сам, посмотрите на меня...

Он вздохнул и пригубил шампанского.

- И потом, все так быстро меняется, - заметил я.

Он пожал мне руку:

- Знаю, знаю. Но последнее слово всегда за непрерывной традицией. Остальное проходит. Кстати, что вы сейчас делаете?

- Жду, пока это пройдет, ничего больше.

- Как я вас понимаю. Никогда еще времена не были такими трудными для настоящего таланта.

- Засилие легкости.

- Весьма справедливое замечание.

- Никаких критериев, - вставил я.

- Ничего, это вернется. Искусство умеет ждать.

- Вы знаете сеньора Гальбу?

- Признаюсь... Гальба?

- Гальба.

- Он абстракционист?

- Напротив, скорее иллюстратор. У него весьма своеобразное видение жизни и смерти. Немного жестокое, даже грубое, но...

Он призадумался.

- Я не большой любитель искусства, прославляющего грубую силу. Мне противно все, что убивает чувствительность.