Самозванец - Владислав Бахревский

— Дмитрий ударил в ладоши, и слуги понесли на серебряных подносах новые кушанья.

— Телятина! — тихохонько ужаснулся Василий Шуйский. — Телятина православному, как Магомету свинина.

Вели убрать, государь. Бога ради!

Губы вытягивал хоботком, будто хоботок этот в ухо царя хотел просунуть.

— Что болтаешь пустое! — рассердился Дмитрий. — Что у царя на столе, то и свято.

— Телятина свята? — поднял и хватил куском мяса об стол Татищев. Телятина свята?! На шестой неделе великого поста?! В четверок?!

— Чем тебе телятина не угодна?! — изумился Дмитрий.

— Да православный ли ты? Да есть ли на тебе крест?

Латинянин ты гнусный! Оборотень!

— Защитите государя своего! — тише Шуйского сказал Дмитрий, отведывая одну за другой черные, как черной кровью налитые, клюквины.

Татищева выдернули из-за стола, поволокли из палаты прочь.

— В Вятку его, — сказал Дмитрий, не поднимая голоса, — от моего стола и в Вятку. Держать его там в колодках. Да чтоб имени не ведали. Отныне нет ему имени в земле Русской.

13

Был сон Дмитрию. Видел он, как заходящее за горизонт солнце закрыла черная луна и сделались сумерки. И пошла по земле, под черною луною бесконечная чреда спящих на ходу людей. И вгляделся он и увидел, что все их множество — один человек. Что это он. Кинулся прочь от своего сна, да чтоб скорее- на крыльях. Только те крылья были перепончатые, как у летучей мыши. Холодные.

Пытаясь избавиться от увиденного, он встал с постели, и хотя утро еще не наступило, вместе с охраною поехал выбрать место для потешной деревянной крепости, взятие которой должно было венчать будущие, скорые уже, свадебные пиры.

Место он уже облюбовал — пустырь за Сретенскими воротами, но надо было куда-то деть себя от сновиденьица. На пустом месте дела не сыскал, поворотил коня и поскакал смотреть, как готовят дорогу, по которой приедет к нему его весна — благоуханный сосуд красоты — наияснейшая панна Марина.

Его армия собиралась под Ельцом. Продовольствие уже свезено, и пушки, и порох. На днях пришла и стала под Москвою новгородская рать, восемнадцать тысяч молодцов. Сойдет половодье, дороги просохнут, и-в поход. Вот только куда? Одно ясно — Россию он оставит на попечение хозяйки. Потому и ждет ее-не дождется.

Вернулся Дмитрий в полдень. Пахнущий весенним солнцем, счастливый. Дорога для шествия Марины и гостей была исправна, мосты обновлены или построены заново, жалкие избушки и развалюхи, печалующие взоры, разобраны.

Он примчался, настроив себя, еще раз, напоследок, отведать горчайшей любви царевны Ксении. Ее нынче должны были увезти в монастырь. И струсил. Не мести или обличительного слова — глаз ее, слез ее, а то и молчания.

Устроился возле окошка, из которого ему будет видно, как пойдет она садиться в крытые санки. Ждал Ксению, а мыслями улетел по дороге, на которой уже в пределах Смоленщины ему суженая. Дальше, дальше, пока не уперся в Вавель. Хозяин польского Вавеля швед Сигизмунд Ваза чересчур яро и уже почти явно требует исполнения статей тайного договора. По этому договору Марине Мнишек отходили Великий Новгород и Псков со всеми землями, с правом продавать эти города и земли, дарит, строить католические храмы, католические монастыри, заводить латинские школы. Отец пани Марины пан Юрий Мнишек, сандомирский воевода, в потомственное владение получал княжества Смоленское и Новгород-Северское, но так как половина смоленских земель и городов даровалась в собственность Сигизмунду, то столько же земель и городов Мнишек получал в соседних княжествах, в Тверском, в Калужском. Отдать все эти земли было делом немыслимым, да и сам Сигизмунд был королем больше по имени. В шляхте ходили разговоры: корону надо отдать московскому Дмитрию, свой человек. Все, кто ему служили, получали от щедрой руки.

Дмитрий души не чаял в шляхте, а в России земли много, крестьян много. Послужишь — получишь. Был даже такой слух: у Московского царя для изгнания Сигизмунда уж и войско наготове. Поведет его великий мечник Скопин-Шуйский.

Перебирая нити всей этой паутины, смертно держащей его, Дмитрий решил вдруг, что надо оставить все как есть. Пусть себе висит клубком до поры до времени.

Взяться за веник никогда не поздно. Не натравить ли на Сигизмунда иезуитов, пообещав им все, что им хочется.

Сигизмунд, почитая себя владетелем Смоленского княжества, наверняка поглядывает на Мономахову шапчонку? Мечтает о наследственной, о шведской короне, для борьбы за нее лишняя хорошая шапка не помеха.

Пришел Басманов. На лице тоска.

— Ну, что у тебя? — спросил его Дмитрий, краем глаза увидав, что во дворе появилась серая лошадка и серые, крытые лубяным коробом, санки.

— Инокиня-государыня Марфа по всем боярам вчера ездила. Не трогай, государь, могилку. Бог с ней!

— Болтуны надоели.

— Не трогай, государь. У меня с утра вся Дума перебывала, поодиночке.

— Я человек сговорчивый. Не трогай, говоришь. Не трону. Что еще? — от нетерпения лицо у Дмитрия стало красным. — Что еще у тебя?

— Иван да Дмитрий Шуйские приезжали в дом купцов Мыльниковых. Братья Голицыны туда же ездили.

Боярин Татаев, окольничий Крюк Колычев.

— Им что, мыло нужно?

— Мыльниковы не мылом торгуют, государь. Мыльниковы — гости. У них торговля по всей земле.

Дмитрий глянул в окно. Лошадка стояла смирно. Людей не видно.

— Все?

— Нет, государь, не все. Стрельцы тебя хулят…

— Стрельцы? Ну-ка! Ну-ка! Да слово в слово!

— Говорят, что ты есть враг веры, тайный латинянин.

— Так говорят все московские стрельцы?

— Нет, государь, не все. Хулителей семеро.

— Семеро… Из одного полка?

— Из двух, государь.

— Из двух, — глаза Дмитрия, бегавшие во время разговора, остановились. — Собери мне, друг мой, Петр Федорович, всех московских стрельцов. В Кремле собери.

Завтра. Да не завтра! Сегодня же и собери. Ступай! — ласково подтолкнул Басманова в плечо. — Поторопись, товарищ мой верный.

— Татищева, государь, вернул бы. Многие просят за него, — сказал вдруг Басманов.

— И Шуйский?

— И Шуйский.

— А ты просишь?

— Прошу, государь.

— Не на свою ли голову, Басманов? Возвращай, коли соскучился! Тебе за ним смотреть.

Басманов радостно улыбнулся, поклонился, вышел.

— Дмитрий тотчас побежал к окошку, а возок уж поехал.

— Как же так? — застонал Дмитрий, уцепясь пальцами за решетчатое окно. — Как же так?

За лубяным возком след простыл, а Дмитрий все глядел и глядел… И перед глазами, как лаком покрытое, стояло его видение. Чреда людей под черною луною, и каждый из чреды — это он.

..Вечером того же дня царевну Ксению постригли.

Царевна умерла, родилась черница Ольга.

14

Стрельцам было велено прийти в Кремль без ружей.

Они и не взяли ружья. У иных совсем ничего не было, иные же прихватили бердыши, протазаны, сабли.

Место выбрано царем было странное, за садом, на огороде, у глухой стены.

Царь пришел с ротою Маржерета, а другая рота, конная, капитана Домарацкого, встала поодаль.

Привели семерых стрельцов, что оговаривали государя. Конвой тотчас отступил, и Дмитрий шел среди этой семерки без опасения. Они, думая, что Бог пронес, стали среди своих, в первом ряду. Дмитрий приятельски положил руку на плечо стрелецкого головы Григория Микулина и, высоко поднимая голос, чтоб слышали все, сказал:

— Я вырастал в палатах отца моего великого Грозного царя Иоанна Васильевича. Происками Годунова матушку мою, меня и всех Нагих, матушкиных кровных родственников, — выслали в Углич. Там я и жил, покуда верные люди не сообщили матушке, что Годунов замыслил злое дело. Тогда нашли ребенка, схожего со мною лицом и ростом, поповского сынишку, а меня укрыл в надежном месте Богдан Яковлевич Вольский… Остальное долго рассказывать. Многие из вас видели мою встречу с матушкой на лугу в Тайнинском. Не будь она мне матерью, слез бы благодарных, чистых не проливала. Я перед вами, как на духу, но и вы скажите мне всю правду: есть ли у кого из вас доказательства, что я не царевич Дмитрий?

Стрельцы молчали, опускали глаза. Государь глядел на них, посапывая носом-лапоточком. Высморкался посвойски, на снег. Закричал на стрельцов:

— Наушничать горазды! Говорите в лицо, коли вам есть что сказать, а нам послушать.

Стрельцы молчали. Дмитрий ждал. Не дождавшись, снова заговорил, подходя к переднему ряду, чуть не грудь в грудь, положа обе руки на свое сердце.

— В чем ваше недовольство мною? Скажите мою вину перед вами! Тому, кто служит мне по чести и совести, и я служу, как самый усердный слуга.

— Господи! Государь, избавь нас от таких горьких укоризн! — воскликнул Микулин.

— Я готов избавить! — откликнулся Дмитрий, и в глазах его заблистали слезы. — Но ведь порочат! Слухи разносят! Все о том же — расстрига на троне, Гришка Отрепьев! Да всех Отрепьевых я по ссылкам разогнал за то, что помогали расстриге своровать, слухи распускали. За то что все они враги святейшего патриарха Иова…