Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв. - Дмитрий Михайлович Володихин

Гнездо. В 1210-х годах разразилось столкновение, закончившееся братоубийственным побоищем на реке Липице. На страницах летописей кровавая битва князей-братьев отразилась в тонах ужаса: да можно ли так? Мы же христиане! Зато после побоища на Липице вновь тишь воцарилась на долгие десятилетия. Лишь в условиях ордынского ига потомки Всеволода Большое Гнездо, наследники Руси Владимирской, подзуживаемые ханами, яростно вцепятся друг в друга, играя смертной игрой. Но в культуре Северо-Восточной Руси, особенно в летописании ее, останется твердое понимание: мир, стоявший тут при старых князьях, до татар, – норма, а бесконечные столкновения новых князей друг с другом – попрание нормы, зло, грех, пакость. Между тем на Юге было не так. Там выше ценилось молодечество, дерзость, упрямое желание настоять на своем, взять желанный предмет (землю, казну, жену) с боя, на меч. Там война в середине XII века сделалась нормой и оставалась таковой вплоть до падения Киева в 1240 году от туменов монгольских. Что же? Киев рухнул, но на просторах Галицко-Волынской земли, сохранявшей еще какое-то время призрачную самостоятельность, продолжали рубиться-резаться. Отсюда – глубинное, национальное расхождение: Северо-Восток любил миротворцев, Юг – удальцов-резвецов. Рязань находилась посередине, и умы тамошней боярско-княжеской верхушки надолго застряли во временах богатырских, былинных, щедрых на кровопролитие.

На земле ростово-суздальской природа все устроила иначе, не как у жителей днепровской Руси: никаких бесконечных степей, никаких бесконечных прямых шляхов, никакого моря поблизости; леса, болота, перелески, поля между чащобами, великие озера вместо морей, путаная сеть рек и речушек, обилие пресной воды и близкая линия горизонта. Здесь пространство давалось трудом, здесь оно не шагами и не гребками добывалось, а литрами пота, оросившего землю на месте лесоповала, корчевки пней, устройства редких торных дорог. Плотницкое ремесло въедается в плоть и кровь цивилизации. Народ, живущий в ее пределах, – словно сжатая пружина: пусти его на простор, и он выстрелит протуберанцами землепроходцев, потоками переселенцев, толпами крепких, выносливых, на диво трудолюбивых мужиков, ищущих счастья в далеких краях, потому что дома им – тесно. Эти доберутся до севера, срубят лодии, кочи, соймы, пойдут на Грумант, заселят берега моря Дышащего, моря Соловецкого. А те, кто двинется «встречь солнцу», отметят пути свои десятками сибирских острожков, за век доберутся до Дальнего Востока и там осядут, досадуя, быть может, что их стремлению положил предел Великий океан-море. Русскому человеку, вышедшему из междуречья Оки и Волги, всего-то надо было показать: смотри, смотри, окоем перед тобой раздвинулся! И он отправится, подпоясавшись, в дальнее странствие, ожидая найти, где опять горизонт сомкнется в невеликом, достижимом отдалении от его ног, да так и не найдет.

Северо-Восток Руси – места, сплошь для кочевников неудобные. Леса, реки, овраги, ручьи, простора нет, земля холодна, зимы суровы. Степняку здесь неуютно. Лес в какой-то мере защищает от него местных жителей. Конечно, когда кочевник охвачен жаждой обогащения, он идет по льду зимних рек, он вступает на редкие торные дороги лесного края, он даже прорывается через засеки и засады в лабиринтах путей, прорубленных сквозь чащобу, он готов штурмовать деревянные стены местных крепостей. Ему нужен полон, ему нужно серебро, он готов прихватить с собой скот, да и все ценное вплоть до медных котлов, красивой посуды, крестиков и колечек с трупов. И если есть за кочевником достаточно людской силы и достаточно воли сильного вождя, он проломится через все лесные заслоны. Много раз проламывался и в XIII веке, и в XIV, и много позднее, вплоть до середины XVII столетия, когда уже Третий Рим стоял великим храмом посреди русских лесов. Но селиться здесь не стремился. Ростово-Суздальская Русь, а вслед за нею Русь Владимирская никогда не становились частью Дикого поля. Ни полностью, ни хотя бы частично. Даже счастливый, торжествующий на пожарище большого земледельческого города степняк, подсчитывая добычу, не задумывался о том, чтобы остаться здесь навсегда. Лишь на рассвете России, в первый век ее существования сюда приглашали татарских «царей», «царевичей» и «мурз» – осесть на земле царской, но только в качестве служильцев, а не вольными господами.

Итак, очевидно, кочевник – половец, булгарин волжский (и сам впоследствии осевший, не чуждавшийся плуга), монгол, татарин – не искал себе здесь новой земли. Ограбить, взять дань, добиться подчинения местных князей ханской воле, отогнать ценных людишек – хороших ремесленников, например, – да, в этом видели смысл и ордынцы, и их предшественники. Но забирать лес себе, чтобы жить в нем, – никогда! Поэтому великоросс на своих перелесках, полянах и росчистях чувствовал себя хозяином даже в горчайшую пору ордынского ига. Полный уверенности в том, что землю из-под него не выдернут, он умел договариваться с кочевником. Чувствуя себя слабее – платил. Чувствуя, что собственной силы прибыло, тыкал клинком в рыхлеющее тело Орды – авось пора от дани отказываться. Набравшись мощи, перегораживал степные шляхи и не пускал чужого конника в свои леса, на свои поля. А разобрав признаки слабости на челе степной державы, принимался бить и кромсать ее: плати сама, пришло твое время платить, как мы раньше платили! Великоросс гнулся низко, до самой земли порой, но не ломался и в конечном итоге умел выпрямиться. Так в XIII веке два брата – Андрей Ярославич и Александр Ярославич (прозванный Невским) – избрали два пути: прямого неподчинения Орде, то есть немедленной вооруженной борьбы, и медленного накопления силы для того, чтобы потомкам хватило ее для битвы, когда Русь восстанет из пепла. Первый путь принес Андрею Ярославичу позор и унижение, а земле владимирской – разгром. Второй, избранный Александром Невским, подарил историческую перспективу, ведущую к избавлению от ига.

Просвещения юной России не хватало. Но вплоть до XVII столетия, когда ученых малороссов призвали на службу к подножию царского престола (бог весть, на добро ли), Русь Владимирская, а вслед за нею и Русь Московская умели дотягиваться до духовной сокровищницы Второго Рима самостоятельно. Иначе говоря, не через Киев, а напрямую. Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо (сам проживший несколько лет в Константинопольской империи) умело пользовались правилами и традициями государственного устройства Византии. Ростки самодержавного устроения Руси, проявившиеся при этих двух государях на Северо-Востоке, корнями уходят не в Киев и не в Чернигов, а в Константинополь. В громадную, блистательную державу династии Комнинов, достигшую при Мануиле I пика своего могущества. Это был последний период высокого цветения империи ромеев перед сползанием в ничтожество с недолгой остановкой «Палеологовского ренессанса». И в ту пору – имеется в виду вторая половина XII столетия – у Константинополя было чему поучиться. Позднее, уже при главенстве Москвы, просвещение приносили на Северо-Восток Руси греческие (вернее сказать, принадлежащие