Великан - Григорий Замчалов

Дорогой у нас зашел разговор: вот если будет война и большие уйдут на фронт, а к нашему селу подступит враг, кого нам тогда выбрать главным командиром, чтобы защищать село?

Стали думать: Вася Бобкин умный и учится хорошо, но он не умеет плавать. А вдруг нам придется вплавь заходить в тыл врагу? Потом он долго думает, когда отвечает на вопросы. Пока думает, на него десять бомб сбросить могут.

Володя Бобров сделал модель, она пролетела сто шагов. Кроме того, он умеет ездить на велосипеде и хорошо решает примеры на всё четыре действия. Зато он — соня: до девяти часов спит. Из-за этого сколько раз на уроки опаздывал. Если ночью будет атака, его не добудишься.

Миша Терехин всем хорош: и сильный и смелый. Он один ночевал в лесу с лошадьми. Он и бегает лучше всех, и плавает хорошо, и стихов много наизусть знает. Но он хвальбиша, о других никогда не думает: всё «я» да «я», а все остальные дураки. Такой разве может быть командиром?

Я совсем не гожусь: у меня язык неправильный, вместо «шапка» говорю «хапка». Если я буду командовать, то меня никто не поймет. Ну, а Левка — маленький, про него и говорить нечего.

Пока мы так перебирали всех, дорога из кустов вышла на выгон. У самого леса, и правда, ходило стадо коров. Хотя Великана не видно было среди них, но мы все-таки свернули опять в кусты, Лучше с ним не встречаться.

Немного прошли, Миша опять про выборы:

— Ну кто же у нас командиром будет?

Он уже заранее был уверен, что выберут его, поэтому он так и старался. Мы стали опять думать и в конце концов выбрали его. Хотя форсун, хотя хвальбиша, а все-таки выбрали, потому что геройский. Раз он один ночевал в лесу, значит и с врагами будет хорошо бился.

Но ему этого показалось мало, и он начал важничать:

— Эти выборы неправильные. Надо, как у больших. Как вот комсомольцы выбирали: чтобы всем бумажки раздать и каждый чтобы потихоньку написал, кого он хочет, и в шапку положил.

— Да где мы тебе карандашей возьмем, бумаги? И шапки ни у кого нет. Ладно уж и так. Спасибо скажи, что выбрали.

Нет, не унимается. Знаете, он что придумал? Чтобы кто за Васю хочет, пусть листочек положит, за Володю — травинку, за него самого — палочку, а за меня — зеленую ежевику. Вместо шапки будет Левкин подол. За кого больше накладут, тот и будет командиром.:

Тут как раз было удобное место: полянка и небольшой обрыв над ямой. В яме была лужа после дождя, но она нам не мешала: все равно до нее ноги не доставали.

Мы посадили Левку на край ямы, собрали ему в руки подол рубахи, так что получилось вроде черпака.

— Вот, держи крепче. Когда мы скажем тебе, будешь вынимать и показывать, что тут положено. Смотри не растеряй — это голоса.

— Какие голоса?

— Такие, что кого мы тут выберем, тот, значит, лучше всех, и его надо слушаться.

Все пошли искать палочки. Но мне очень не хотелось выбирать Мишу. Когда стали класть Левке в подол, я незаметно сунул большой лист, за Васю. Ведь он же лучше, а плавать он может научиться в три дня.

— Ну, Левка, вынимай! — сказал Миша таким голосом, как будто он уже сто лет был командиром.

В это время позади нас вдруг кто-то как заревет! Как гром но небу: о-ра-рах! А потом обратно, только тоненьким голоском со всхлипом: и-и-их! о-ра-рах! и-и-их!

Мы глянули назад. Из кустов вылез широкий, как табуретка, лоб Великана. Волосы на нем курчавились, глаза горели и все время поворачивались то красной, то синей стороной. Ноздри были у самой земли, они выдували из нее две струйки пыли, как мехи.

Мы все шарахнулись в кусты. Пробежали немного, вдруг Левка как крикнет: «Ма-ма!» Хватились — его нет с нами. Вася говорит — надо итти спасать его. Миша не соглашается.

— Сейчас, — говорит, — Великан нас всех подавит. Пускай он немного успокоится, тогда я пойду один его прогоню.

В это время ветки в кусте шевельнулись — наверное, от ветра. Миша как прыгнет к дереву и давай на него карабкаться. В один момент залез, как кошка. Поглядел сверху, кричит:

— Эх ты, Левка в яму свалился! Великан его достать не может. Он от злости аж землю роет ногами!

— А далеко он от Левки?

— Нет, совсем близко. Если на колени станет, дотянется.

— Тогда слезай, пойдем прогонять его.

— Да, хитрые! Он вон какой страшный. Вот лезьте-ка сюда, посмотрите.

Мы плюнули да него и побежали одни.

Вася на ходу сорвал нам всем но хорошему пруту. Мы подкрались к яме и выглянули из кустов, с разных сторон. Великан стоял, опустив вниз голову, и смотрел в яму. Он уже не ревел и не рыл землю ногами.

Вася первый высунулся и огрел его прутом по жирному боку. Огрел и — опять в кусты. Великан неуклюже повернулся, поглядел — никого нет. Тут я его огрел. Он повернулся ко мне — Володя резнул его. Потом опять Вася.

Тут он, верно, одурел с перепугу, начал топтаться на месте, поворачиваться и подставлять нам по очереди бока для ударов. Я не знаю, откуда у нас храбрость взялась: мы совсем вышли из кустов. Вася командовал: «Раз, раз, раз!» — и мы с трех сторон хлестали Великана прутьями.

А он только мотал широким лбом и ничего не делал нам. Теперь он видел нас — и все равно не трогал.

Когда мы всыпали ему раз по десять, он заревел, как маленький теленок, и побежал, не разбирая, где куст, где полянка.

Мы проводили его до самого выгона, и там его забрал пастух.

Когда мы вернулись, Левка сидел по грудь в луже. Он под водой крепко держал свой подол с нашими голосами. Мы вытащили его, обмыли. В это время и Миша слез со своего дерева. Он подошел к нам и как будто с обидой сказал:

— Чего же вы убежали? Я не успел даже с дерева слезть. Если бы успел, я бы один с ним справился.

Мы говорили:

— Эх ты, а еще хвастаешь всегда! Как же ты одни ночевал в лесу, с лошадьми?

— Да, я сперва с отцом был. Потом, когда я уснул, он ушел рыбу удить при месяце, а под утро опять вернулся.

Левка вспомнил про голоса и спросил:

— Уже можно вынимать?

Миша сказал:

— Можно.

Мы все опустили головы. Нам было стыдно за него, и мы не знали, как ему сказать, что теперь эти выборы уже не годятся.

Левка запустил руку в подол и вынул большой мокрый лист — наверное, мой. Миша хотя удивился, но все-таки громко сказал, как на собрании:

— Один за Васю!

Левка вынул второй голос — это был тоже лист. Теперь уже мы удивились и обрадовались. Левка полез за третьим — опять лист. И только в четвертый раз он вытянул маленькую гнилую палочку. Мы с Володей вскочили, запрыгали, закричали:

— Ур-ра! Ур-ра!

Так Вася сделался нашим командиром.

А Великан теперь стал чудной. Когда он разозлится, ему сейчас же кричат: «Раз, раз, раз!» — и он уходит. А если это крикнет маленький, да еще с прутиком, так он бросается бежать куда глаза глядят.

Помешали

Вася Сивов уже пятый день оставался после занятий с Фимкой. Еще пока все уходили, Фимка торопливо складывала в сумку тетради, вынимала из кармана замусоленную бумажку и втыкалась в нее так, что ничего не видела и не слышала.

Вася долго не начинал. Он презрительно поглядывал на эту «белобрысую кнопку» и злился. Два года подряд на торжественных собраниях шестого ноября, накануне великого праздника, он говорил речи от имени отряда и школы. Каждый раз ему хлопали; большие хвалили, а товарищи удивлялись, до чего здорово у него выходит. А теперь вдруг назначили эту, белобрысую. Потому что маленькая. Как будто речь говорить — это все равно, что в куклы играть или конфетки сосать. Да еще обучи ее сперва, приготовь, а она чужими руками будет жар загребать.

— Ну, давай уж! — сердито бросал наконец Вася.

— Ну, давай, — тихо повторяла Фимка, оторвавшись от бумажки.

Она вылезала из-за парты и робко становилась перед доской. Тоненькие руки ее сгибались в локтях и приподымались, как будто она собиралась по первому знаку Васи вспорхнуть и полететь. Прямая белая прядка волос сползала ей на глаза. От волнения она начинала шмыгать носом. Васе это было нож острый.

— Ну что же? Я за тебя буду, да? Стала и стоит, как дура.

Фимка еще тише начинала говорить речь:

— Товарищи!.. Девятнадцать лет…

— Да чего ты пищишь?! — возмущался Вася. — Пищит, как будто ее за хвост тянут. Ну, снова начинай.

— Товарищи! Девятнадцатый год… Самая счастливая… пятилетка…

— Тьфу! Вот дура! Вот так ты, наверное, и дома разговариваешь. Из-за этого ваши и в колхоз не идут.

— Нет, они не из-за этого.

— А из-за чего же тогда? Ведь это прямо сказать стыдно: единоличники. Их во всем селе-то осталось девять человек, а у нас в отряде и вовсе ни одного. Одна ты позоришь всех. По-настоящему тебя бы давно выключить надо.

— Я тятьку уговорила, — оправдывалась Фимка совсем шепотом. — Он сказал, что хоть сейчас запишется. А мамка не хочет. Я, что ли, виновата?