Звездоплаватели (сборник) - Жозеф Анри Рони старший

Странное дело: жизнь продолжалась, несмотря ни на что. На полях зрела пшеница, прорастала молодая травка, распускались цветы, все живое выполняло свои привычные обязанности: в общем, органический мир, населяющий биосферу Земли, казалось, не был потревожен. Но и абсолютно не поврежденным его нельзя было назвать. Появлявшаяся новая зелень отливала медью, а человеческая кожа приобрела нездоровый пепельный тон. Физиологи наблюдали ослабление пигментирующих процессов в организме, что неминуемо вело к утрате его защитных свойств, главным образом, от вредного воздействия ультрафиолетовых лучей. Постепенно не только кожа, но и волосы, и радужная оболочка глаз начали бледнеть и обесцвечиваться, теряя пигментные клетки. При этом заметно уменьшилась восприимчивость тела к внешним раздражителям, снизился болевой порог. Страх продолжал терзать человеческие существа, но пульс заявлял о себе спокойными размеренными ударами, гораздо более редкими, чем в начале этих необъяснимых событий. Угроза нависла над всем миром, и оттого она казалась чуть менее жуткой: сообща ее было легче переносить. Не нужно было сражаться с бедой в одиночку, что зачастую приводит к тоске и полному разочарованию в жизни. У страдающих неизлечимыми заболеваниями, стариков, инвалидов появилось определенное чувство реванша над здоровыми и преуспевающими, что слегка ослабило их депрессию. Помимо подобных психологических моментов, было еще нечто вроде наркоза. Поскольку нервные окончания потеряли свойственную им чувствительность, раны и ушибы не доставляли больше сильных страданий. Все мысли и ощущения людей находились в состоянии покоя и умиротворенности. Внимание рассеялось, притупилась сообразительность, но сознание, несмотря ни на что, оставалось трезвым. Утром четвертого дня Лангр и Мейраль, после легкого завтрака, устроили в лаборатории импровизированное заседание.

— Теперь и зеленый совсем исчез! — вздыхал профессор.

Он был очень бледен, словно измученный тяжелой болезнью. Глаза уже не сияли, как прежде, его всегда живое лицо теперь походило на какую–то застывшую маску.

— Ничто теперь не сможет спасти человечество, — заключил он.

— Возможно, — согласился Мейраль. — Шансы у нас очень слабые. Однако надежда еще есть. Все будет зависеть от развития событий. Мне почему–то кажется, что эти катаклизмы не должны затянуться надолго. Они пройдут.

— Когда же, позвольте вас спросить?

— В этом вся проблема. Предположив, что изменения происходят с четкой регулярностью и через определенные промежутки времени, вполне можно установить конечный предел.

— Какой именно, простите? Я вижу множество вариантов! Во–первых, может погаснуть вообще весь свет вместе с инфракрасными лучами, и мы попросту погрузимся во тьму или же разрушение спектра навсегда остановится на желтом… оранжевом… красном… Пределов сотни!

— В таком случае, я называю пределом — прекращение всякого излучения и неминуемую гибель всех высших форм жизни. Смешно было бы думать, что млекопитающие устоят после утраты желтого и оранжевого цветов, даже если последняя фаза не будет долгой. Вероятность этого слишком мала. Но все же представим, что процесс достигнет своей критической точки, начнет рассеиваться последняя полоска спектра, а затем наступит ремиссия. Тогда спасением для нас станет время! Чем короче будут фазы, тем больше у нас шансов выжить. Надо лишь найти в себе силы выдержать страдания. Три дня понадобилось для исчезновения фиолетового, синего, голубого и зеленого… примерно еще день уйдет на желтый и день на оранжевый. Таким образом, через сорок восемь часов мы окажемся у последней черты, и почти сразу, по моим подсчетам, начнется обратный процесс.

Лангр с жалостью поглядел на своего коллегу:

— Мой бедный мальчик! Как можно строить какие–то гипотезы, когда даже самые неопровержимые научные истины летят коту под хвост! Нет никакого резона полагать, что излучение возобновится.

— Но не кажется ли вам, что присутствует все–таки некая Логика в ходе этих нарушений? К тому же, есть еще один плюс: интенсивность красного в последние часы сильно возРосла, а мы совсем не страдаем от температурных колебаний.

— Это слишком слабая надежда! — возразил профессор. — У нас есть все основания думать, что обычный солнечный свет мало–помалу перерождается в неизвестную нам энергию и, следовательно, надо ожидать каких–либо новых реакций… Но очередные реакции опять же не могут гарантировать, что процесс остановится… Не хочу огорчать вас, но по–моему нам не продержаться и без зеленых лучей. Я всегда считал этот цвет необходимым для жизни. Начало было таким внезапным, а развитие таким стремительным, что мой разум просто отказывается видеть в происходящем что–то еще, кроме смертельного исхода.

В течение получаса они упорно не прекращали исследований, хотя в глубине души каждый подозревал, что все усилия тщетны и надеяться бессмысленно. Наконец, Мейраль возобновил разговор:

— На ваш взгляд, происшествие имеет межпланетный, космический характер?

— Пожалуй, было бы по меньшей мере поспешно считать это результатом каких–то трансформаций на уровне околоземной орбиты, — авторитетно заявил профессор, протирая поверхность внушительного размера линзы. — Впрочем, не стоит ограничивать это и нашей солнечной системой, преувеличивая, тем самым, возможности влияния на Землю солнечных лучей. Ведь мы имеем дело с одинаковым типом излучения, как днем, так и ночью, как в отношении звездного света, так и пламени крошечной спички в наших руках. Последствия не были бы столь плачевны, если бы дело касалось Солнца. По крайней мере, мы бы страдали только в дневное время. Я склоняюсь к мысли, что это катастрофа более глобального масштаба.

Оптимизм настоящего первооткрывателя, до сих пор поддерживавший в нем силы, теперь совершенно покинул старика, отступив перед суровой правдой фактов:

— Несчастный умалишенный идиот! — вскричал он, внезапно ударив себя ладонью по лбу. — Безумный мечтатель! Человечество обречено на смерть, а ты копошишься в старых стекляшках!

Тяжелые сдавленные рыдания сотрясли его плечи.

— Я не выдержу этого! — стонал ученый. — Соберемся все вместе. Объединим наши ничтожные жизни, прежде чем все мы сгинем во мраке.

Мейраль слушал его с сочувствием, понимая, что страшные прогнозы касаются его самого, сопереживая и себе, вместе с тем и многочисленным народам планеты, ставшей в одночасье такой хрупкой и родной.

— Конечно, — ответил он, — надо быть вместе. Вам больше нельзя оставлять своих… даже на время. Это просто жестоко!

— Катрин! — позвал старик.

Явилась служанка и, хмуря лоб, уставилась на профессора. В желтом освещении комнаты на ее перепуганном лице заметнее проявлялись мелкие морщинки, и от этого она казалась гораздо старше своих лет.

— Передайте мадам Веранн, что мы ждем ее здесь вместе с детьми. Позовите также Берту и Сезарину, — ласково обратился к ней профессор. — И вы, если хотите, можете остаться с нами…

— О да, месье, очень хочу! — воскликнула девица, протянув руки навстречу хозяину.

Казалось, какой–то стадный инстинкт руководил в этот момент ее словами и жестами: она подсознательно прониклась доверием не столько к старику, чей жесткий и нелюдимый характер всегда держал ее в страхе, сколько к загадочным инструментам, собранным на столе и полках его лаборатории.

— Нет ли писем… газет? — спросил Лангр.

— Ни писем, ни газет. Месье знает, я уже принесла все, что было.

— Как жаль!

— Хотя может быть дневной выпуск… как вчера.

Спустя некоторое время в кабинет вошла Сабина в сопровождении детей и гувернантки. Рыжеватый свет плохо скрывал их бледность. Впрочем, малыши выглядели вполне здоровыми, лишь некоторая вялость проскальзывала в их робких движениях. Зато Сабина сильно осунулась и похудела от тревожных раздумий. У бедняжки совсем не осталось надежды. Годы испытаний в браке с Веранном и драматическая судьба горячо любимого отца надломили ее дух, лишили Доверия к людям, но в то же время научили терпеливо сносить несчастья. После стольких страданий, выпавших на ее долю, она почти не удивилась мучительной катастрофе, угрожающей человечеству. Между этим ужасным бедствием и ее личной скорбью даже установилась некая мистическая связь. Она с глубоким смирением ожидала конца света, но, по доброте душевной, переживала за всех близких и незнакомых ей людей. Сабина сожалела лишь об утраченных годах, о том, что позволила превратить свою молодую жизнь в невыносимую пытку.

Она изучала взглядом отца, пытаясь проникнуть в тайну его мыслей. Лангр стоял у окна, развернувшись к ней в полоборота, но, несмотря на такие меры предосторожности, он не сумел утаить от дочери свое отчаяние. Увидев его в профиль с насупленными бровями и часто моргающими от волнения ресницами, она тотчас же разгадала, в чем дело: эксперимент опять не дал никакого результата. Чтобы не наводить лишний раз ужас на Берту и Сезарину, она спросила тихо, почти шепотом: