Такая роковая любовь. Роман. Книга 1 - Елена Поддубская

– А я кваску холодного из подпола захвачу, – засуетился Иван и выскочил из сарая. Из дома он вернулся в полном вооружении: при бутылке водки, двух стаканах, булке мягкого деревенского хлеба и кувшинчике кваса.

– Ты как это, Иван, умудрился мимо Надюхи проскользнуть со всей этой артиллерией? – подивился Николая, хорошо знакомый с бдительностью сестры на счёт выпивки.

– Прям, скажешь тоже, «умудрился». У нашего «КПП» и муха по плацу не проползёт незамеченной. По другому бы разу, не миновать мне трёпки. Но нонче – дело другое. Нонче она из-за тебя раздобрилась. Тоже радая, что братан приехал.

Глядя на довольное лицо родственника, Николай засмеялся. Странно было слышать такое от Ивана да ещё о собственной сестре, которую сам он всегда считал мягкой и покладистой.

– Что, гоняет тут тебя Надюха, Иван?

– Погоди! Сам женишься – поймешь что такое баба, – Иван машинально взъерошил неизменно вздыбленную макушку коротких жёстких волос.

– Пошли тогда, что ли, наружу, раз начальство добро дало на разгул? А то тут больно дух тяжкий. – На душе Кравцова было невероятно покойно. Настолько, что где-то внутри даже защемило.

– Да? – оглянулся Иван на его слова, не замечая запаха скотины, провонявшего сарай насквозь. Но тут же согласился, – Пошли!

Они вышли во двор и сели под навесной шиферной крышей с обратной стороны сарая. Здесь обычно хранилось зимой сено. Теперь же, когда скотина была полностью на выгонных кормах, а сено ещё не накосили, площадка под навесом стояла пустой и чисто подметённой. Не найдя ничего, на что можно было бы поставить еду, Иван оттянул из-под стены вдоль всего навеса тяжёлый брезент, которым укрывали сено, и плюхнулся прямо на него.

– Садись, сродственник, выпьем, наконец, за целый день! – хлопнул Иван по брезенту рядом с собой, – А то утром нельзя – на работу надо, в обед нельзя опять из-за неё. Кода ж тода жить?

– Вот сейчас и начнем.

Николай согласно взял в руку стакан. По деревенским обычаям с питьем водки тут не церемонились: разливали не рюмками, как в городе, а сразу по стаканам, наполняя их до половины. Опрокинув залпом настывшую водку и запив её студёным квасом, Кравцов с пристоном благоговейно пропел.

– Ох, как пошла-то, ра-ди-ма-ая!

– А то! На-ка вот тебе хлебушка, заешь!

Иван протянул большой кусок мягкого белого хлеба. Взяв его, Кравцов уткнулся носом и вновь почувствовал, как по всему телу пробежала дрожь от особого счастья.

– Как пахнет, Ваня! – задохнулся он душистым ароматом, – Сколь не жил в Москве, ни разу такого хлеба не едал.

– Скажешь тоже – в Ма-аскве! – почти обиженно скорчился Иван, – Кто тебе в Ма-аскве тваей даст печь хлеб из стопроцентной пшеницы!

– А разве белый хлеб из муки высшего качества не на сто процентов из пшеницы? – Кравцов повернул голову к свояку, при этом не отнимая хлеб от носа.

– Эх, Коляня, в деревне вырос, на земле, а на деле ничего про неё не знаешь. Ведь любая пшеничная мука для выпечки имеет добавки, – о хлебе Иван заговорил увлечённо, со значением, – Только в высший сорт поменьше кукурузы, ячменя и патоки кладут, в другие – поболее. Да ещё дрожжей тебе понапихают, чтобы хлеб поднялся, да солодом задобрят для весу.

– А у вас что, не так что? – удивился Николай, опять нюхая мякиш.

– У нас и элеватор свой в Калинках, и мукомольный комбинат тут же. Вот потому мы и можем себе позволить лучшую мучицу; для себя же. И себе на помол не отвозим зерно ни запрелое, ни засохшее, а только цельное.

– А государству, значит, и запрелое шлёте?

Кравцов, блаженно жуя, продолжал расспрашивать добродушно, без обвинения.

– Шлём, – сморщился Белородько, – Не выбрасывать же! Сколь трудов положим на сбор урожая, чё ж, выкидывать? Не! Отсеем, проветрим или, наоборот, увлажним его и, вперед, на мельницу.

– И не стыдно?

– За что? – Иван даже приопустил руку с бутылкой, из которой принялся наливать по второй. Лоб его при этом нахмурился, отчего лицо ещё больше расширилось и укоротилось, а брови и глаза встали уголком.

– Сами, значит, лучший хлеб лопаете, а в город, в Москву, какой получится?

Тон, каким говорил Николай, был по-прежнему миролюбивым. Заметив это, Белородько сбросил напряжение.

– Токо дурак, Коляня, себя обидит. А умный – он при добре останется. Да и стыдиться нам особо-то нечего: не гнойное всё же зерно шлём. Контроль-то ведё-ё-м! А то, что потом хлеб у вас не такой как у нас, так это ты, братка, звиняй. Но, с другой стороны, у нас здесь и жисть не ваша, не столичная. Вы там себя другим балуете.

– Чем же?

– Цирками, театрами, выставками. Скажешь нет?

– Скажу да.

– Это же вы, городские, придумали, что «не хлебом единым жив человек». Так это для вас токо и годится. А для нас тут одним токо хлебом он и жив. В ём, в хлебушке, весь наш смысл. Кабы не было у нас хлеба, какая бы забота у нас была? Чё молчишь? Отвечай!

– Да почём я знаю! Хлебом, так хлебом; я что против что ли? Наливай! – он подставил Ивану стакан.

Получив привычную команду, Иван исполнил её с радостью и незамедлительно и, уже после того как они выпили по второму заходу, добавил:

– Ты, Коляня, не серчай на деревенских за хлеб. Нам и впрямь он – единая радость. Да и, по правде сказать, рази кто из ваших городских знат какой он вкус у настоящего-то хлеба, дома-ашнего? О! Сызнова молчишь. Знать, не знашь, что ответить.

– Не знаю. Я вроде в детстве только домашний хлеб и ел: мамка-то раньше сама пекла. А вот в городе пожил и забыл и какой у него настоящий вкус, и как он замечательно пахнет, – вновь утыкаясь в хлебный мякиш покаялся Николай.

Водка, заедаемая одним лишь хлебом, стала пробирать.

– Знать пропащий ты человек, братка, раз вкус домашнего хлеба забыл, – прицепился к этому раскаянию Иван, тоже охмелевший, несмотря на привычку пить помногу, – А мы вот здесь, чтобы не забыть и нашим детям забыть не дать, традиции отцов сохраняем. Хлеб печём «на живую», как деды пекли. Чтобы Русь-то не вымерла, чтобы не пропала.

– А это как «на живую»? – переспросил Николай с опозданием.

– Как? А вот так: пекарня у нас в Калинках – всему району на зависть! Заметь, не просто пекарня, не какая-то там электрическая, а настоящая, с дровяной печью.

– Почему так?

– Как почему?

– Чё же вы не механизируете производство, живёте по старинке?

– А кто тебе сказал, Коляня, что эта самая механизация везде хороша? – заколготился Иван и даже подался от стенки вперед. В споре он всегда был шубутным и старался никому не уступить. Впрочем, Кравцов отвечал ему без малейшего желания противоречить, просто для поддержания разговора. Расслабившись полностью, он принялся слушать, как Белородько стал забрасывать его доводами.

– Если я был первым за то, чтобы в наш коровник электродоилки поставили, а на молкомбинат электросепаратор, чтобы таким, как наша Надюха, подсобее было, так это не значит, что я везде на технику согласный. Нет, мила-ай! Для хлебушка никакая электрическая печка не годится. Не заменит она дровки-то!

– Ладно, Иван, это ты уже привередничаешь, гурмана из себя строишь, – опять же миролюбиво поддел зятя Николай.

– Чего? – захорохорился тот не в шутку, – Я выпендриваюсь? А ну ещё раз нюхни наш хлеб. Нюхни-нюхни! – подсунул он под нос Николая оставшуюся краюху, – Чем пахнет?

– Хлебом, дрожжами, – рассеянно ответил Кравцов, внюхиваясь. Он никак не мог определить, чем же в действительности пахнет хлеб, что придаёт ему такой своеобразный, неповторимо родной запах.

– Ещё чем? – почти сердито настаивал Иван.

– Да почем я знаю! – взмолился Николай, – Не чую больше: землёй пахнет, теплом.

– Я погляжу, ты там в своей столице не только вкус, но и нюх потерял: «землёй, теплом», – без злобы, а скорее как-то разочарованно передразнил Белородько, – Рази ты не чуешь, как костром пахнет этот хлеб, дымом от сгорающего дерева, смолкой деревянной. Не чуешь?

Услыхав про дым, Николай притянул в очередной раз к носу краюху и тут же согласно закивал, потому, что словно задохнулся: хлеб действительно пах костром. Это был тот самый, еле уловимый до этого запах горевшего дерева, каким всегда пропитывался у матери подходящий в печке хлеб. И вмиг Николая заново пронзила горькая, тяготящая мысль. Как мог он раньше не знать, не понять или не догадаться, что его дом именно здесь, с ними, родными, а не в далекой Москве. Что только здесь он свой, только тут всё настоящее: от хлеба до мыслей. Расчувствовавшийся от осознания жизненной правды, Кравцов застонал:

– Как больно, Иван, как больно и обидно, что так долго я до всего доходил.

Он и не подумал, что перекинувшись с разговора о хлебе на мысли о доме, он поменял тему и может быть не понятым.

– На! – тут же протянул ему Иван спасение, плещущееся в стакане, – Давай выпьем за людскую память.