Собиратель бабочек - Йоэл Хаахтела

Анна Принц замолчала и погрузилась в свои мысли. Я наблюдал за тем, как луч света медленно полз по подоконнику, слушал приглушенное тиканье часов, скрип стула, когда я пошевелился. Анна налила еще чаю, и я стал рассматривать фотографию, на которой она была уже старше, но все равно, наверное, на том снимке ей еще не было и двадцати. Как же мне трудно было соединить в сознании молодую женщину на фотографии со старухой, которая сидела напротив меня, и я подумал: а сама-то она узнаёт себя или девушка на карточке и для нее превратилась в незнакомку? И ведь ничего нельзя поделать, воспоминания наслаиваются друг на друга, перемешиваются, и уже невозможно припомнить, было это с тобой или рассказано кем-то еще и приключилось совсем с другим человеком, а может, когда-то прочитано, запало в память с попавшихся где-то фотографий, — что же на самом деле твое?

Когда я перевернул страницу, лицо Анны преобразилось, и она указала на фотокарточку с двумя женщинами и мужчиной между ними. Все трое празднично одеты. Похоже, мужчина рассказывает что-то смешное, поскольку одна из женщин закрывает уши руками, как будто не желает его слушать. Другая отвернулась, но тоже смеется. Анна пояснила, что мужчина в центре — это ее дядя Ленни, младший брат отца, сохранилась только одна его фотография, но она столь красноречива, что в ней заключено всё. Куда бы ни приходил дядя Ленни, сказала Анна, везде раздавался смех, и заразительнее всех смеялся сам Ленни. Не было такого места, куда бы дядя Ленни не смог проникнуть при помощи своего языка, рассказала Анна, и, хотя это может показаться завидным качеством, на деле часто все принимало печальный оборот, и Ленни вечно попадал в разные истории. Одно событие тянуло за собой другое, и, когда дядя Ленни просыпался утром, было невозможно сказать, где он окажется днем или вечером. Возможно, именно поэтому ни у одного работодателя, как, впрочем, ни у одной женщины, не хватало терпения на то, чтобы иметь с ним дело больше нескольких месяцев, хотя многие пытались. Утром он мог выйти из дому и, наткнувшись на дворничиху, отправиться с ней в кабак, на перекрестке плюхнуться в машину к совершенно незнакомому человеку или примкнуть в ресторане к чужой компании. Анна сказала, что слышала историю, как дядя Ленни проснулся однажды утром в каюте и выяснил, что на всех парах движется на океанском лайнере в сторону Манхэттена. Его возвращение, сопровождавшееся новыми исчезновениями и витиеватыми отклонениями дяди от маршрута, стало одним из сложнейших предприятий ее отца. Отец Анны всегда говорил, что Ленни мог бы добиться многого на любом поприще, если бы у него была хоть какая-то цель в жизни. История дяди Ленни завершилась в 1943 году, когда он исчез где-то на туманной границе между Польшей и Советским Союзом. Подробностей этого печального события так никогда и не узнали. Но Анна совершенно уверена, что в тот момент, когда осколок или пуля настигли дядю Ленни, он рассказывал анекдот. И после его гибели всем в роте, конечно же, стало грустнее воевать. Поэтому нет ничего странного в том, что впоследствии на всем Восточном фронте дела пошли неважно.

За все время, что мы сидели за столом, Анна ни словом не обмолвилась о Генри Ружичке. Я заметил, что и сам уже давно не думаю о нем, заслушавшись плавным рассказом Анны, который перемещался туда-сюда во времени, но, петляя, кажется, все-таки продвигался в каком-то определенном направлении. Она показала мне фотографию, сделанную в день выпуска из педагогического училища в Дрездене в 1939 году, за несколько месяцев до войны, и рассказала мне о людях на фотокарточке: Лизбет Гнаус впоследствии работала учительницей в Карл-Маркс-Штадте, Карин Боден неудачно вышла замуж за быстро продвигавшегося по службе офицера-штурмовика, которого унес с собой рухнувший рейх. Их имена в конечном счете ничего не значили, они пополнили собой гвардию, образованную бессчетными массами людей, прошедших по конвейерам истории и оставивших ее равнодушной, переступивших границу, за которой личность утрачивает свое значение. Пока Анна говорила, я обратил внимание совсем на другую фотографию. На ней Анна лежала на кровати полуодетая. Для того времени это казалось даже дерзким. Голова приподнята и откинута на подушки, в руке — зажженная папироса, колено призывно согнуто, светлая ночная рубашка едва прикрывает бедро. Ее глаза закрыты, она улыбается так, как можно улыбаться, лишь когда все еще впереди и в этом «всём» есть что-то очень красивое; свобода, за которой все мы пытаемся угнаться.

На улице уже стемнело. В саду горел тусклый свет, ветви покачивались, прижимаясь к оконному переплету, фотографии еле различались в сумерках. Анна отхлебнула остывшего чаю и вдруг показалась мне очень уставшей, как будто груз имен, которые она упомянула за вечер, только сейчас навалился на нее. Но вы приехали поговорить о Генри Ружичке, в конце концов сказала Анна. Я кивнул, и через минуту она вернулась к столу с другим альбомом. Анна рассеянно перелистала его и указала на одну из фотографий. На карточке был мужчина лет сорока в плавках, стоящий на берегу реки. Темные волосы, мокрые после купания, густые брови, в лице — что-то мальчишеское, но одновременно и нечто от пожилого человека. Я смотрел на Генри Ружичку, чей портрет наконец-то лежал передо мной, но снимок по-прежнему не пробудил во мне ничего. Мне казалось, достаточно только взглянуть на фото, и я сразу бы его вспомнил. Мы сидели молча. Я не помню этого человека, сказал я после паузы, испытывая неловкость. Может быть, позже, сказала Анна. Может быть, вспомните позже. Я встал из-за стола и сказал, что мне уже пора. Сказал, что она, наверное, устала, но, если можно, я пришел бы завтра снова. Анна посмотрела на часы и согласилась — действительно поздно, как быстро пролетело время. Она ждет меня завтра, и, если не будет дождя, продолжила Анна, мы можем сходить туда, где жил Генри.

Я вышел и остался на минуту постоять в коридоре, куда доносилась непрерывная и непонятная речь. Я предположил, что ее источником является один из бесчисленных радиоприемников Вальтера Абека, и попытался представить себе, как он, припав к динамику и закрыв глаза, прислушивается к звукам эфира в ночи. На улице пахло жимолостью. Я затворил за собой калитку, прошел несколько сот метров до заправки и там заказал такси. Посмотрел на небо — оно было поразительно ясным, усыпанным звездами. Я вдруг понял, что нахожусь на самой окраине города, кроме тусклых фонарей на заправочной станции, огней вокруг нет, и ничто не мешает сиянию Млечного Пути медленно струиться с высоты со скоростью света.

9

В воскресенье я проснулся рано. Позавтракал в отеле. Когда я вошел в небольшой зал, где был накрыт завтрак, там уже сидели постояльцы, они меня поприветствовали.

Официант поставил передо мной поднос, на котором расположились кофейник, стакан сока и круассан. Я подумал об отце Анны Принц, лавочнике, так же как и мой отец. В этом, в общем-то, не было ничего удивительного, но я почувствовал себя ближе к ней, возможно, потому, что рассказ Анны о ее отце напомнил мне о моем. Я вспомнил, как после школы отправлялся помогать ему, и, если в магазине не было посетителей, он часто стоял за прилавком растерянный. Если я не видел его сразу, с порога, значит, он был занят чем-то на складе — бесцельно переставлял ящики с апельсинами и банки с джемом. И поскольку он не хотел нанимать помощника, то год от года все больше времени проводил в магазине, стал частью его ассортимента, все дольше оставался в задней комнате, на складе, и вскоре я понял, что единственный способ приблизиться к нему — это самому побольше бывать здесь, бродить среди полок, разглядывать ценники, и если постараться, то я и сейчас вспомню, сколько стоил килограмм соленых огурцов на Рождество в 1973 году, воскрешу в памяти покрытое изморозью окно, через которое виднелась дорога, слышался шум окружающего мира.

Этим утром я решил отправиться к Анне Принц пешком. Я попросил в отеле карту и шел через город, сверяясь с ней. На полпути пересек реку, над которой стелился утренний туман. Туман поднимался к деревьям, листья колебались в такт течению, ветви покачивались на ветру, сквозь пелену тумана пробивался свет. За мостом, на другой стороне реки, домов было меньше, воздух — чист и прозрачен. Через час я дошел до дома Анны Принц. Она стояла в саду, так же, как и накануне; вокруг на веревках были развешаны белые простыни. Среди раскачивающихся на ветру полотнищ она и сама покачивалась. Уже издалека до меня донесся аромат чистого белья, и я увидел рубашки, наволочки, одежду, ее идеально выстиранную жизнь. Я подошел к Анне; она сжимала в пальцах наволочку, обшитую по краю кружевом, и предложила мне потрогать его, чтобы я оценил, какое это тонкое кружево — нежное, точно кожа ребенка. Я коснулся ткани, она оказалась столь тонкой, почти неосязаемой, что буквально не чувствовалась между пальцами. Анна сказала, что это самая старая из ее наволочек, сохранившаяся еще с детства, она помнит ее всю жизнь. Наволочка была такой тонкой, что ничто не тревожило сон Анны, когда она спала на ней. Анна не представляет себе, каким образом наволочка сохранилась спустя столько лет, между тем как другие вещи пропали или погибли. Нет другого объяснения, размышляла Анна, кроме того, что человек по мере старения истончается, становится легче, ночью голова начинает приподниматься над подушкой и уже не всегда даже касается ее. Ее речи позабавили меня, я представил себе стариков, которые летают во сне, медленно отрываются от своих постелей, и ветер уносит их в небо. И может быть, в смерти повинны лишь окна, которые позабыли закрыть ветреной ночью.