Чет-нечет - Валентин Маслюков

Да, это был дьяк, Иван Борисович Патрикеев. Что не трудно было выяснить, когда дьяк отъехал, – из города все шли и шли, бежали посадские. В виду воеводы и начальства все держались с оглядкой, но возбуждение чувствовалось – на вопросы отвечали пространно, спрашивали жадно.

Да только Федька не расположена была разговаривать. Она пыталась пробиться к опрокинутой телеге – застряла перед плотным заслоном из лошадиных задов и человеческих спин. Доносился развязно взлетающий голос Афоньки. Мухосран говорил слишком много, слишком громко и слишком поспешно, не зная как всегда меры. Боярин его, князь Василий, молчал. Федька не решилась дожидаться, что скажет, – хорошего ничего не предвиделось.

Успела она отстоять нечаянно обнаруженную затоптанную свою, в пыли шапку, выбила о граненный ствол пистолета и пошла в город.

ГЛАВА ПЯТАЯ. ВЕШНЯК

Дети не отставали от Федьки, засматривали в глаза – самые маленькие, те что бегали без портков в коротких рубашонках, одинаково стриженные мальчики и девочки, и постарше – в рубашках подпоясанных и таких же, как рубашки, белых полотняных портках. Иные из этих деток ростом и Федьке не уступали, а все ходили босиком.

Неясное душевное движение побудило Федьку присмотреться к мальчишке лет десяти, что стоял на особицу и глядел отстранено, словно бы знал и видел нечто такое, что требовало от него постоянной внутренней сосредоточенности. Худенький подросток, одет он, однако, был как большой, в сапожках, хотя и плохеньких, в смуром кафтанце, просторном, с чужого плеча, и в шапчонке.

– Тебя как зовут?

– Вешняком кличут. – Мальчик в ответ не улыбнулся.

– Бери горшок, проводишь меня до съезжей.

– А что тут провожать, – строптиво возразил он. – Все прямо да прямо.

Дети теребили ее, готовые услужить, но Федька ждала, когда мальчик со славным именем Вешняк согласится.

Он хмурил брови. И кивнул не прежде, чем глянул неспешно по сторонам, поднес ко рту сдвинутые пальцы с не стриженными ногтями – обкусать… Подумал и кивнул.

Дорога за воротами продолжалась улицей, которая не выглядела столь прямой, как утверждал это из лучших, возможно, побуждений Вешняк. Заборы, частоколы и глухие стены клетей по обеим сторонам не выдерживали строй, образуя временами заросшие сорняками пустыри. И даже бревенчатая мостовая обнаруживала тот же непредсказуемый нрав: прерывалась без явной причины, чтобы возобновиться через три шага и уже не там, где надо было ожидать. Жилые избы, клети, амбары, конюшни укрывались в глубине дворов, иногда очень узких, так что затейливо рубленные, под высокой крышей ворота почти смыкались, оставляя немного места на забор. То и дело открывались щели тесных переулков и тупиков. Мусор, который выбрасывали за ограду, громоздился кучами: зола, кости, куски истлевших шкур с остатками мездры и шерсти, рыбья чешуя, позеленевшие осколки горшков, пух, перо и просто какая-то вонючая гадость. Исчертившие землю тропинки и мостовые поливали жидким навозом коровы и быки, овцы оставляли повсюду мелкую черную картечь, кони – упряжные и верховые – сыпали желто-зеленые остро пахнущие яблоки. Так что в любом случае пройти до съезжей избы все прямо и прямо, не выбирая, куда ступить, было бы затруднительно.

Татарский набег поднял посад на ноги: люди перекликались через заборы, собирались у ворот – никто ничего не знал, но все друг друга спрашивали и сами находили, что сказать. Окликали и Федьку с мальчиком, однако общие их ответы никого не удовлетворяли, а сообщить «где этого чертового Антипку до сих пор носит?» или «не отбилась ли Авторка, вы бы ее приметили: левый рог крив и тут на боку подпалина?» – ответить на эти и другие вопросы они даже и не пытались, не желая злоупотреблять доверием встревоженных женщин.

Улица сузилась, мостовая, вильнув между церковью и огороженным кладбищем, где застылой, мертвой толпой стояли рослые кресты, выкатилась на неправильных очертаний площадь, изъезженную во все стороны. По середине этого заросшего большей частью бурьяном пространства камнем преткновения возникла печь. Вился дымок, возле закопченного устья, подвязав на спине откидные рукава, орудовала ухватом женщина. Молодая товарка ее поглядывала в чужие горшки, а свои пристроила на лавке – в ожидании очереди. Поодаль тосковал очумелый от запахов пес.

– Здорово, молодец! – зыркнув глазами, окликнула Федьку молодка у печи.

Это была низенькая круглолицая женщина лет двадцати в легком полукафтане, подпоясанном так низко, что туго затянутый кушак должен был бы, судя по всему, путать ей ноги. Впрочем, бесстыдно уставившись на прохожего хлопца, женщина не сделала еще ни шагу. Короткий кафтан обнажал крепкие, толстые икры – молодка стояла у печи босиком, зато в теплой лисьей шапке, из-под которой свисали на спину косы.

– А то гляди… – непонятно продолжала она, когда Федька ответила. И уже принужденно, не столь бойко как начала, добавила: – Подкормить бы тебя не худо было. Ишь ты какой… беленький… – Голос дрогнул.

– Нас двое, – только и нашлась Федька. Смутившись, беспричинно краснея, отозвалась она таким тихим прелестным голосом, который должен был бы выдать ее с головой, когда бы хватило у кого-нибудь дерзости заподозрить правду. – Двое нас, я с товарищем.

Молодка проводила их долгим взглядом, сожалея, наверное, не о Федьке, а чем-то таком, что нельзя было забыть так же просто, как забудется случайно приглянувшийся малый. Женщина постарше ожесточенно громыхала ухватом.

Вешняк не ухмыльнулся и никак вообще не показывал, что признает себя участником мимолетной уличной драмы. Напротив, нарочито бесстрастно, отметая всякий намек на возможность каких-то особенных отношений с Федькой, он обратился к безразличным предметам и сообщил, между прочим, что воевода поставил печи в немногих видных местах, чтобы дома топить не смели, – по пожарному времени.

Оглядывая теперь крыши, Федька примечала высоко воздвигнутые там и здесь бочки. Неизвестно, правда, полные или пустые. Бочки свидетельствовали более о воеводской ревности к делам, чем о действительной надежде остановить большой огонь. Солома, тес и дрань, бревна, брусья, помосты, навесы, висячие галереи – гульбища, легкие решетчатые чердаки, крылечки на затейливо рубленых столбах, долгие, из положенных между столбами плах заборы – все побелело под жарким изо дня в день солнцем, и понадобились бы не бочки – реки, потоки воды, чтобы смочить сухое горячее дерево.

– Ты думаешь, она нехорошая женщина? – сказала вдруг Федька, вернувшись к тому, что действительно их сейчас занимало.

– Блядь, – бесстрастно отозвался Вешняк.

Помолчав, Федька возразила с нежданной горячностью:

– Приезжают служилые люди из дальних мест, из Сибири. В приказ приезжают. Не важно куда, – бессвязно заговорила она. – Он уехал, а жену сильному человеку оставил. Заложил.

– Как? – не понял мальчик.

– В заклад отдал, чтобы добрая вещь зря не пылилась, пока он будет на Москве в приказах правду искать. А сильный человек, которому он жену заложил, положит ее к себе в постель. Или другое употребление найдет. Вернется муж: проелся, истратился, заклад вернуть нечем. Значит, там жена и оставайся – в рабстве. Муж заложит жену. Брат – сестру. – Остро нахлынувшее чувство заставило Федьку остановиться, чтобы не выдать слишком сильного, подавляющего волнения. – А теперь скажи: в бога он верит?

Вешняк глянул, как глядит знакомый с трудными мыслями человек. И отвечать не стал, словно что-то еще для себя не решив, но покачал бессознательно головой: нет.

– То-то и оно, – спокойнее, словно опомнившись, заключила Федька. И замолчала надолго.

За изгибами улицы открылся окруженными пустырями город. Дорога миновала два ряда рогаток и поднялась на мост, за рвом на валу высилась рубленная клетями, укрытая тесовой кровлей стена. Проезжая башня представляла собой шестиугольный сруб. Высоко вверху сруб расширялся повалом, на который опиралась растопыренная понизу крутая крыша; срезанная посередине, крыша эта прорастала еще одной башенкой, четырехугольной, и заканчивалась небольшим повалом, а на него, в свою очередь, на головокружительной уже высоте – приходилось задирать голову – опиралась растопыренная понизу крыша этой маленькой башни. И уже на вершине ее высился штырь с луковкой. А из луковицы пробивался шест, конец которого терялся в блеклой небесной пустоте.

Внизу, у подножия рукотворной кручи, плевал в ров караульный воро?тник. Когда увешанный снаряжением стрелец наклонялся, удерживаясь за перила моста, боевое хозяйство его моталось, как коровьи сиськи: зарядцы в точенных деревянных сосудиках, сумка с пулями, натруска с затравочным порохом, моток фитиля и еще отдельно роговая пороховница. Харкнув, стрелец следил за падением плевка, пока не шлепался тот вполне беззвучно о трухлявое липовое пластье, что устилало крутой откос.