О Шмидте - Луис Бегли

Шмидт хорошо понимал, что в уютном кругу их с Мэри приятелей не было его друзей: он принимал у себя друзей и коллег Мэри только потому, что был ее мужем, и в этом качестве эти люди принимали его у себя. У них любили бывать: на популярность Шмидтов работало то, что у них необычный, старый дом, а еда и выпивка на две головы выше того, что обычно подают на издательских фуршетах. Вместе с тем Шмидт понимал, что к ним ездят и приглашают их в ответ только из-за Мэри. Она была влиятельным редактором, да и просто нравилась людям. Конечно, постоянно бывали те авторы, с которыми работала Мэри, как и те, кто еще только мечтал издаваться у нее. Приглашения на приемы и коктейли поступали все лето, когда Мэри уже умерла. Чаще всего Шмидт отклонял их, а если принимал, то в последнюю минуту решал все же остаться дома. Ему было не по себе, когда он обнаруживал, что стоит со стаканом в руке на широкой лужайке или под сенью тщательно постриженных деревьев поодаль от гудящей толпы, будто вытолкнутый центробежной силой общего веселья, от неловкости и огорчения не способный проталкиваться к хозяйке или вклиниться в чей-нибудь разговор: ведь беседующие компании не звали его к себе, и журналисты не бросались с приветствиями — все это не имело никакого отношения к его горю. Кроме того, он хорошо понимал, что каждый его шаг обернется терзаниями, не допустил ли он неуважения к памяти Мэри. С большей охотой он пошел бы на междусобойчик посреди недели или воскресным вечером, на какие часто ходил с женой, но подобных приглашений было лишь два-три, и причиной, как он легко мог догадаться на месте, всякий раз служило присутствие среди гостей одинокой дамы, а в остальное время телефон молчал. Его не звали. Может быть, оттого что не видели на больших приемах, люди вполне могли подумать, что он отправился путешествовать. А то, что приглашения на большие приемы продолжали поступать, тоже легко объяснялось: его имя значилось у супругов Икс и супругов Игрек в списках приглашенных на традиционные летние тусовки, а приглашения по этим спискам обычно рассылает секретарь хозяина или хозяйки. На одной из немногих презентаций, которые он посетил в последнее время, хозяйка, агент нескольких авторов, с которыми работала Мэри, едва высказав Шмидту слова соболезнования и обычные гнусные извинения в том, что не выразила этих соболезнований письменно, отпустила замечание, которое оскорбило Шмидта и надолго застряло у него в памяти.

Сегодня вы здесь самый лакомый кусочек! Свежий вдовец, годный в женихи, с собственным домом в Хэмптонах! Ребенок только один, да и то уже взрослый. Женщины, должно быть, разбивают палатки у ваших ворот!

Я слишком старый, — сказал Шмидт, но хозяйка отмела его возражение как полную чушь, и привела в пример Эда Тайгера и Джека Бернстайна: оба старше Шмидта и оба недавно произвели на свет потомство.

Если вы влюбитесь в молодую женщину, все будет возможно!

Может, это и правда, но Шмидт к такому не готов. Годится ли женщина ему в дочери и имеет детей, которых нужно воспитывать, или, того хуже, одержима желанием обмануть бег времени — так, кажется, говорят в таких случаях. Шмидт вряд ли способен был соблазниться кем-то из тех одиноких дам, ради которых его трижды звали на обед, или бодрой литератрессой, или любой другой знакомой женщиной, которая, даже будучи замужем или en ménage,[9] сочла бы уместным забраться к нему в постель или искать его руки лишь потому, что он, в принципе, свободен и еще не на пособии. И дело не в том, что к ним время отнеслось с особой суровостью, нет, утрата способности привлекать мужчин была, как казалось Шмидту, общей напастью у всех его ровесниц, такой же, как редеющие волосы, желтеющие зубы и белки глаз, запах изо рта, обвисшие или раздувшиеся груди, дряблые надутые газами животы, бурые пятна и синие закорючки воспаленных мелких сосудов вокруг колен и на икрах, искривленные почти до уродства кошмарные пальцы на ногах, выглядывающие из сандалий или рвущиеся наружу из тюрьмы тесных бальных туфель. Чтобы поддразнить Мэри, Шмидт, бывало, говорил ей — и сам верил в свои слова, — что утратил либидо (на влечении к Мэри эта утрата никак не сказывалась почти до самого конца, до тех пор, пока жалость не стала пересиливать и желание, и привычку) не оттого, что постарел сам, а оттого, что постарели все женщины вокруг.

Кто, спрашивал Шмидт, поминая какую-нибудь из их знакомых, мог бы польститься на такое, особенно если он видит это в первый раз? Представь, говорил он, какой кошмар, повозившись с крючками и пуговками, обнаружить что? у нее под одеждой! Как ужасно то, на что наткнутся твои пальцы, когда просунешь руку ей между ног!

Шмидт первым признал бы, что и в его лице, губах, торсе или конечностях особо нечего рекомендовать. В молодости он не пропускал ни одного зеркала без того, чтобы не посмотреться — дурная привычка, от которой ему со временем удалось избавиться, да так, что, бывало, в конце дня он не мог вспомнить, брился ли сегодня, и, чтобы проверить, трогал щеку ладонью. О собственном теле он думал так, что, будь он женщиной, не порадовался бы, обнаружив в постели мужчину таких статей. И если не каждая реагировала на него таким образом, то лишь потому, что природа в этом отношении закалила женщин, наградив их умением быть невосприимчивыми к отвратительному. Дар столь же бесценный, сколь и способность принимать обычную любезность за вожделение. И почему только природа не даровала такого счастья мужчинам?

Ободренный этими воспоминаниями, Шмидт почистил зубы, положил в карман брюк деньги и кредитную карточку и отправился в «О'Генри». В таких ситуациях Шмидт был способен двигаться, как пума. В дверях ресторана он скинул дождевик и, держа его в высоко поднятой правой руке, чтобы скрыть лицо, проскользнул через бар. Нарочито спокойным и невыносимо медленным шагом двинулся через зал к вешалке и шел так, пока не миновал опасное место перед эстрадой. В дальнем конце зала Кэрри, привстав на цыпочки, избавила его от ноши. Шмидт пожалел, что это не тяжелый, пахнущий мокрой шерстью венецианский плащ, край которого он мог бы поднять так, чтобы осталась только узкая щель для глаз, сквозь которую он глядел бы неотрывно прямо в глаза Кэрри. Девушка проводила его к столу, откуда отлично были видны Мойры и сизое облако дыма, повисшее над их головами. Их пиршество продолжалось в полной невозмутимости — значит, отметил довольный Шмидт, маскировка сработала.

Когда он дошел до главного блюда, рубленого бифштекса, в баре было уже людно и шумно, но в обеденном зале царило беззаботное и дремотное спокойствие позднего вечера. Два азиата, подручные официанта, стелили бумажные скатерти и салфетки для завтрашнего ланча. Задержавшись у Шмидтова стола, Кэрри опустила руку на спинку свободного стула. Он никогда не Упускал случая поразглядывать Кэрри: ее кожа при таком освещении кажется почти зеленой, черные волосы в крутых кудряшках собраны в длинный тугой хвост. Большие темные глаза, под ними тени от усталости — из-за них она когда-нибудь, если ее черты сохранят теперешнюю чистоту, станет абсолютной копией «Гладильщицы» Пикассо. Моложе Шарлотты, подумал Шмидт, не старше двадцати, и притом такая бесконечно усталая. Латиноамериканских кровей. А может, есть и примесь негритянской: По ее голосу Шмидт не мог определить ничего: хриплый, будто сорванный криком, выговор ровный, не рафинированный и не простонародный. Шмидт гадал, какие у нее ноги. Официантки в «О'Генри» ходили в черных брюках и длинных белых фартуках.

У вас был трудный день, сказал Шмидт.

Ага. Она вскинула голову, словно очнувшись от дремы. В обед толпа и вечером толпа. Слишком для такого паршивого дня.

Ее шея тоже была восхитительна — шея усталого лебедя.

Вам есть где передохнуть между обедом и ужином?

Шмидт представил, как она спит в машине: голова запрокинута, рот приоткрыт, над верхней губой блестят капельки пота.

Если не надо в магазин, я могу съездить домой. Я живу в Сэг-Харборе.

Есть такие дома в Сэг-Харборе, где во дворе погруженные на прицепы стоят облезлые моторные лодки, а в саду задолго до Рождества появляются электрические Санта-Клаусы, которые потом так и мигают до самой весны. Наверное, в одном из таких домов можно снять комнату. А может, она чья-нибудь дочь? Или живет с темным, как халва, мужем, который развозит баллоны с газом? Или муж из тех, кто работает руками, скажем, налаживает садовые поливалки? Впрочем, нет, тогда они бы жили в Хэмптон-Бэйз, который Шмидт наблюдал, проезжая мимо по шоссе; там, по его представлениям, должны были обитать все местные «синие воротнички». Он никогда там не останавливался.

А, очень удобно. Там мило.

Мне нравится. Моя подружка помогла мне найти там квартиру.

Ага, значит, она не замужем и живет не с родителями. Но — «моя подружка»? Могла бы Шарлотта так сказать? Впрочем, наверное, могла бы. Шмидт слышал, как у них в конторе молодые адвокатессы так говорили о планах на отпуск: «В отпуске я собираюсь бродить в горах Бутана с моей подружкой». Должно быть, это выражение вскоре широко распространится.