Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции - Петер Берглар

Царь Александр I вообще был примечательным явлением: в нем соединялись экзальтация и хитрость, неуверенность и твердость, восприимчивость к влияниям и желание проявить себя. Казалось, его политика в отношении наполеоновской Франции колеблется между ослеплением корсиканцем и ненавистью к нему; по своему воспитанию и культуре он был настроен “прозападно”, но в своей мистически-ортодоксальной религиозности оставался насквозь русским; казалось, нет ничего легче, чем “манипулировать” им, и вместе с тем он чувствовал себя православным исцелителем Европы и был в этом непоколебим: если в конце его правления, в 1825 году, подвести баланс, то многочисленные противоречащие друг другу отдельные шаги складываются в целеустремленную, последовательную национально-русскую державную политику. Меттерних, психолог высокого уровня прекрасно разбирался в этом оппортунистическом мистике, из внезапных озарений которого он умел отфильтровать реальные политические последствия. Так было и со Священным союзом, одним из самых необычных договоров, которые когда-либо заключались в Европе. Испытывая различные влияния, начиная от вытесненных угрызений совести отцеубийцы (Александр, по крайней мере, знал об убийстве своего отца Павла) до экзальтированного нашептывания фрау фон Крюденер и историко-теологических представлений Франца Баадера, он усвоил идею обновления Европы через союз христианских правителей. Возможно, по сути это было попыткой сохранения старой Европы, точнее: закрепление существовавшего на 1815 год. Меттерних сразу же это понял: внеся некоторые изменения, он сорвал покров маскировки с проекта царя, а то, что осталось, было своего рода универсальным инструментом для принуждения к антиреволюционному легитимистски-монархическому благополучию. К сожалению, мы не можем дать подробную интерпретацию необычного, даже единственного в своем роде документа, в котором романтическая набожность могла увидеть рождение универсально-христианской Европы, а макиавеллиевский ум – легитимность всеобщего вмешательства; ибо статья первая гласила, что “три договаривающиеся монарха при всех обстоятельствах и во всех случаях будут оказывать друг другу помощь и поддержку; рассматривая себя по отношению к подданным и армиям как главу семьи, Они будут направлять их в том же духе братства, которым Они воодушевлены, чтобы охранять религию, мир и справедливость”.

Этот акт, заключенный в ноябре 1815 года между Францем I от имени Австрии, Фридрихом Вильгельмом III от Пруссии и Александром I от России, был открыт для присоединения всем европейским властителям, и в течение короткого времени в него вступили все, кроме султана, поскольку он не был христианином, и папы, поскольку у него было очень развито сознание собственного величия. При чтении текста договора так и тянет недоверчиво покачать головой и считать его всего лишь неслыханным выражением лицемерия. Но это было бы упрощением: ведь не только у монархов, но и у очень многих людей, переживших и выстрадавших революцию и империю, действительно существовало стремление построить новую Европу на основах ее старых традиций (как их понимали) и создать духовно-художественно-религиозную “контримперию” “идеям 1789 года”. Романтизм в различных видах и вариациях был общеевропейским феноменом, универсальным движением, охватывающим все области жизни не только в пространственном, но и в социальном отношении. Идею и власть в истории разделить нельзя; идея без власти – просто пузырь, власть без идеи – преступна. Рационализм и Просвещение привели к революции, диктатуре, массовым убийствам и войнам, но в то же время к решительной эмансипации общества и индивидуума. Романтическое встречное движение принесло с собой интервенцию, полицейское государство, угнетение личности и общества, и вместе с тем – раскрытие всего человека благодаря обновлению чувства истории и силы веры.

Меттерних был весьма далек от таких соображений; хотя он блестяще сформулировал много проницательных, умных мыслей, у него вес же отсутствовала та дистанция по отношению к самому себе и к истории, которая только и может подарить покой самоуглубления. Ее не было по понятным причинам вплоть до его глубокой старости: в неутомимой деятельности он проводил свои дни на конгрессах, встречах, балах, в переговорах, беседах, конференциях. Именно на 1813-1822 годы приходится пик его активности. “Я чувствую себя в середине сети, – писал он в 1821 году, – как мои друзья, пауки, которых я люблю, потому что так часто ими восхищался…”, – меткое сравнение, ибо в действительности ему приходилось, подобно пауку, постоянным трудом ткать свои нити и тем не менее всегда оставаться в середине сети; а все попавшие в сеть должны были сохранять иллюзию, что они создали сеть и служат исключительно своим интересам. Для истории созданная Меттернихом система конференций и интервенций имеет прямо-таки эстетическую притягательность: как будто жонглер играет пятью шарами (великими державами), поддерживая все одновременно в движении, так что они кажутся неподвижной фигурой, – это гениально, почти величественно, особенно если вспомнить, что этот жонглер – представитель не самой сильной и самой здоровой державы с самым большим будущим, а самой неустойчивой, наиболее подверженной опасности, которой угрожает ход истории этого столетия.

Венский конгресс 1814-1815 годов: Меттерниху удается уравнять почти все спорные интересы таким образом, что никто полностью не удовлетворен, но в то же время никто не покидает имперскую столицу в полном разочаровании и с жаждой мести. Именно в этом заключался секрет прочности этого документа, перед которым такие договоры, как Версальский и даже Потсдамский, кажутся варварски примитивными. Конгресс в Ахене в 1818 году: после того как Вена заложила фундамент взаимной заинтересованности победителей и побежденных, Меттерних при содействии Каслри и Талейрана разработал систему постоянных консультаций и совместной работы, благодаря которой фактические противоречия интересов, которые, разумеется, имели место, окунались в иллюзию служения общим идеальным целям как в растворяющую металл кислотную ванну. Этим резервуаром иллюзий был упомянутый Священный союз, и в нем действительно удавались примечательные волшебные фокусы. Так, например, конгресс в Троппау 1820 года: если Ахенская декларация еще отражает единодушие “большой пятерки” на благо народов гарантировать спокойствие в мире, то эта солидарность значительно уменьшилась перед лицом тех трудностей, с которыми столкнулась одна из четырех держав, а именно Австрия. В Италии, которая превратилась в составную часть Австрии, произошли революционные беспорядки, причем и на севере, и на юге – в королевстве Неаполитанском и Сицилийском; особенность этих беспорядков заключалась в том, что в них слились социальные, политические и национальные мотивы. Либеральное движение объединилось с национально-государственным; восставшие боролись за конституцию и против иноземного господства, а это означало: врагом была Австрия. Хотя Меттерниху удалось продвинуть интервенционистский принцип до такой степени, что Россия и Пруссия подписали с Австрией протокол и дополнение к нему, содержавшие обязательство держав вмешаться при необходимости ликвидации “вызванных мятежом изменений правления”, но именно в общем характере этих положений таилась опасность: кто мог знать, на что они могут в один прекрасный день воодушевить такого самодержца, как Александр I, и такую державу, как Россия? Меттерних, будучи политиком реальности, всегда отдавал предпочтение особым мерам в конкретных ситуациях перед принципиальными заявлениями. Он и осуществил эту особую меру: конгресс, перенесенный в январе 1821 года в Лайбах, обязал Австрию силой оружия восстановить в Италии покой и порядок.