Возвращение Цезаря (Повести и рассказы) - Аскольд Якубовский

Пестрый же бегал вокруг стога и обнюхивал кусты, деревья. Поискав, он понял — нет здесь мусорных ящиков, а еду нужно добывать. И убежал к городу. Вот речка. Подо льдом она тихо шумела.

Он глядел на город.

Поднимался дым, пахло машинами и мусорными ящиками, полными еды. Где еда, там и нужно жить.

Подошла Стрелка и села рядом. Она скулила, зовя его. Побежала в лес. Пестрый тяжело потрусил за ней — он не привык еще к легкому быстрому бегу зверей, живущих в лесу. Но уже сделал выбор!

В лесу пошла его новая жизнь, полная охот, игр, любви, удач, неприятностей.

Снежная Весна на его глазах проникла в лес — проталинами. Затем пришла Голая Весна с набухшими почками, с очнувшимися комарами, с прилетевшими горихвостками.

Выбегали на солнцепек муравьи, рыжие и черные, расцветали желтые мать-и-мачехи, летали бабочки — лимонницы и крапивницы. Оживали мухи. Они садились на кончик носа, нахально лезли в уши.

А после Голой Весны закричала кукушка о том, что идет-идет Зеленая Весна.

Собаки видели, как женились барсуки, по-весеннему играли зайцы, токовал глухарь и селезни, ухаживая за утками, шавкали на лужах.

На токах хохотали белые куропатки, а мелкие птицы завивали гнезда.

Охотиться на лесных зверей и птиц, по-весеннему шалых, было легко.

Мышей Пестрый ловил шутя. С дичью покрупнее приходилось труднее, но Пестрый соображал. Это он, а не Стрелка проследил перелеты тетеревов на ночевку, он предложил охотиться на барсука, он выгнал из норы, щипля за ляжки, крупного лисовина.

Нора стала свободной, они поселились в ней.

Пестрый, обнаружив, что зайцы убегают кругами, вел охоту из засады. Он находил и вспугивал зайца и ложился в кустах. Затаивался.

Стрелка же, долгоногий и легкий на ногу зверь, гнала зайца, лая свежим голосом.

Эхо отзывалось ей. И какой-нибудь охотник, блуждая по лесу просто так, из интереса, прислушивался к звукам гона и ухмылялся. Он думал, что вот, забежала в лес собака-дура и развлекается. А между тем шла серьезная охота. На первом или втором кругу в охоту вступал Пестрый.

Заяц, не подозревавший опасности и скакавший полегоньку, вдруг обнаруживал крупного пса в нескольких шагах Ужасом сжималось его сердце, и начинался смертный пробег, короткий — собаки вдвоем быстро настигали его.

…Пестрый даже научился ловить сорок. Он ложился в весенние травы, около брошенной кости — манил. Лежал мертво.

Но вот белку ему никогда не удавалось схватить. Пестрый приходил в неистовство, когда та дразнила его с ветки.

Он прыгал, лаял, метался. Стрелка на это смотрела с ухмылкой. Она не могла смеяться, лишь вздергивала верхнюю губу. Уши, вечно настороженные, вдруг распускались и опадали. Стрелка валилась на спину, а Пестрый, опомнясь, бежал к ней танцующей пробежкой, мотая головой и хвостом.

И они начинали игру — носились друг за другом, шутливо грызлись. Потом ложились рядом и лежали, широко и блаженно раскрыв пасти.

Дымок вырывался из них — солнечная весна была с северо-восточным морозким ветром.

Но временами Пестрого охватывала тоска по городу. Он уходил на опушку и сидел там, глядя на город, вдыхая его дымы и запахи. Многие видели его. Заговорили о появлении лесных собак. Старший егерь, прослышав, пришел смотреть. Но Пестрый был счастливчиком — пока егерь таился в засаде с малокалиберной винтовкой, Пестрый и Стрелка перебрались в город. Там жили неделю — около столовой, отъедались на будущее.

Ночевали на складе магазина «Промтовары». Сторож не забыл Пестрого, пускал вместе со Стрелкой, говоря:

— Вот, теперь ты семейный человек Пестрый вилял хвостом.

— Это хорошо, правильно, — одобрял сторож. — Ну-ка, сгрызите этот сахар.

И — угощал…

10

Зеленая Весна пришла с третьей волной прилетающих птиц, с посадкой картофеля и капусты. Потеплело. Теперь можно было натаскивать Гая по куликам — вода в болотах согрелась.

Речная, что и говорить, была еще холодна и мутна, но мелкие и недвижные болота прогрелись. И для дрессировки они удобны — открыты, и видно, правильно ли себя ведет пес.

Иванов горячо взялся за дело и ожидал быстрого результата. Но на болоте Гай переменился. Дома он был мягок, не нахвалишься, а здесь вдруг стал сердитым, хулиганил.

— Так вот почему ты скуластый! — горестно изумлялся Иванов. — Это у тебя дурь выставилась!

На болоте Гай забывал, что стоял всю зиму над миской, над брошенным сахаром и просто так, по приказу. Он причуивал болотных куликов, а чутье у него было свежее и громадное, и кидался ловить их.

Гнался, не слушая окриков, так был горяч. Понять, почему он должен не ловить, а замирать над куликом, Гай не мог. Врожденную стойку ломало страстное желание охотиться для себя.

Но охотиться он должен был для человека.

Опытный Иванов всегда отказывался учить собак-флегматиков. Знал — это спокойно, но из них хороших работников не выходит. Пусть страстная, пусть непослушная собака. С ней тяжело, учить ее трудно, но толк будет. И все же Гай его утомлял.

Иванов знал по опыту: безумная гонка по болоту пройдет, стоит Гаю понять, что ему надлежит делать на болоте. Вот только когда он поймет? И не станет ли за это время привычкой его сумасшедшая гонка за птицами?

С тех пор как прежний натасчик Фанов бросил полевую натаску, Иванова осаждали владельцы молодых легашей. Частью по доброте, частью для приработка, чтобы жена не кричала, что вот-де опять покупает ружье, Иванов соглашался натаскивать.

В июне он набирал пять — десять щенков (привозили и из других городов), а не удавалось отбиться, то и пятнадцать. С этой воющей, лающей, кусающей ватагой он ехал куда-то в дальнюю деревню, на попутном грузовике.

С собой брал куль овсянки, кило витаминов А, В, С, Д, рыбий жир (бутыль) и ящик крепко посоленной трески.

Что он там делал, в деревне, с щенками, неизвестно, но привозил их обратно рабочими собаками, без памяти влюбленными в него. На полевых испытаниях они брали третью степень, а иногда и вторую.

И хозяева вручали ему расчет, благодарили. Секрет же успеха Иванова был прост: он любил собак, не бил их, а те лекарства, которыми успокаивают нервных людей, давал собакам.

И щенки, успокоенные, не отвлекались незнакомой летней обстановкой, а быстренько схватывали азы охотничьей мудрости я начинали работать.

Слава Иванова-натасчика росла. Но к Гаю он не хотел применять эту методику. До середины июля, когда он набирал собачью команду, времени было достаточно, и решил Иванов натаскать пойнтера Гая «чистым» методом, похвастать перед Алексиным: «Вот мы какие талантливые».

Даже соблазн взять своего пса, чтобы он показал Гаю, как работать на болоте, Иванов отринул.

Когда он с Гаем впервые пришел на болото (накануне здесь Алексин поднял дупеля), то вспугнули камышницу, птичку размером с наперсток. Так, ерунда, птичка-свистулька, но с запахом дичи.

За нею Гай и рванулся. Мощно. И болотную воду поднял буруном, и осока засвистела.

Исчез в кустах. Что он делал в тальниках, неизвестно, но выскочил из них, почти держа хвост впереди летящего дупеля.

Иванов сначала восхитился: страсть-то, страсть! — а затем пришел в бешенство. Он свистел, кричал, звал Гая. Погнался за ним… Когда Иванов поймал Гая, тот дрожал. В выпученных глазах его травяным огнем светилось охотничье безумие.

Иванов увел его с болота — в наказание.

На следующий день они пришли на болото с веревочкой. Иванов привязал ее к ошейнику Гая с расчетом наступить, когда тот погонит птицу. И не успел наступить.

Упрямый, как все натасчики собак, он неделю ходил с веревкой, надвязывая ее. Суть метода заключалась в том, чтобы в момент приостановки Гая по дупелю за веревку придержать его. И из этой-то приостановки и вырабатывать стойку. Но когда Иванов не смог угнаться за тридцатиметровой веревкой, он вышел из себя.

Они здорово поругались с Гаем, а там и подрались среди болотных кочек.

Сначала Иванов всыпал Гаю. Крепко. Затем тот взялся за старика. Отбиваясь (и упав два раза), Иванов отступил к шалашу огородного сторожа. Тем и спасся.

Гай, рассвирепевший и не желающий простить порку, долго ловил Иванова, подкрадываясь к «ему с разных сторон шалаша. Но Иванов вовремя убегал, примечая то выдвигающуюся тень, то горячий глаз пойнтера.

«Выкормили битюга на свою шею, — бегая, горько думал Иванов. — Алексин… В саду небось возится, а я сражаюсь с этим чистокровным драконом».

…Дома Иванов принял таблеточку, а когда успокоился, они с Гаем стали друзьями. Водой не разольешь!

Больше Иванов не горячился. Он пил — сам! — успокоительные таблетки и твердо (но мягкой рукой) направлял Гая. Тот, благодарный и любящий (но помня порку), спрашивал глазами его совета.

Дупелей он не гонял, появилась стойка. Мертвая! Такую и положено иметь пойнтеру высоких кровей.