Писатель: Назад в СССР (СИ) - Дамиров Рафаэль

Откровенно говоря, задумал я довольно рискованный трюк. Конечно, формально ничего плохого совершать я не намеревался. Во всяком случае — с точки зрения уголовного кодекса. А вот что касается морали, то здесь не все так однозначно. Ладно, оставим пока мораль в покое. Это в прежней жизни я был идеалистом, да и то — до Перестройки. А когда она началась, видя, как коллеги-литераторы один за другим отступаются от прежних идеалов — если у них они были — я немного стал циником. Молчаливым наблюдателем в белом пальто — так я сейчас оценивал сам себя, глядя будто бы со стороны.

Писатели и поэты стали поливать друг дружку грязью — кто на кого стучал, кто чего подписывал, кто против кого голосовал на собраниях. И вся эта крысиная возня одних приводила к инфарктам, других — к самоубийствам, а третьим все было как с гуся вода, они и гласность умудрились обратить в свою пользу. Я тогда старался держаться от всей этой грязи в стороне, никого не разоблачал и не изобличал, но многие вскрытые гласностью факты, касающихся известных литераторов, как-то сами по себе застряли в моей памяти.

И вот теперь я собирался воспользоваться этим знанием, дабы устроить свою собственную литературную карьеру. А почему бы и нет?

В СССР все равны? И да, и нет. Чем я хуже этих солидных дядей, имеющих четырех-пятикомнатные квартиры, обставленные дорогой антикварной мебелью, нередко конфискованной у тех, на кого они сами и донесли?.. Пусть помогут молодому коллеге, тем более, что многого я не собираюсь требовать. Небольшую синекуру поближе к литпроцессу (ведь до появления Интернета он весь крутился тут, в конкретных местах за конкретными дверями), да возможность регулярно публиковаться, а дальше видно будет.

Мне нужно было попасть в центр города. Я вышел на улицу, радуясь солнечной погодке. Вчерашняя метель намела свежие сугробы, нахлобучила белые пушистые шапки на столбики ворот, ведущих во двор нашего дома, нацепила варежки на коричневые, скрюченные лапы голых ветвей. Жители уже протоптали дорожки. Малышня носилась по сухому, летучему снегу, безуспешно пытаясь слепить из него снежки. Я вышел со двора на улицу и как раз подоспел к троллейбусу, который по субботнему времени был не слишком-то полон.

Вчера, когда ехал с работы в трамвае, билет я так и не купил. Честно говоря, забыл. А вот сегодня, увидев примитивный билетный автомат, что стоял у окошка в передней части салона, я едва не пустил слезу умиления. Нужно было опустить монетку и нажать на рычаг, который проворачивал катушку с билетами. Прямой зависимости между засунутой в щель монеткой и высовыванием из автомата бумажного язычка не прослеживалось. Билет можно было оторвать и не заплатив. То есть — оплата проезда зависела исключительно от совести пассажира! Ну или от бдительности других пассажиров. Чем не фантастика?

Мне четырех копеек было не жалко. Я опустил в щель две двухкопеечные монеты и с чистой совестью оторвал билетик. Свободных мест в салоне хватало. Я выбрал место у окна, уселся и принялся разглядывать проплывающие за окном пейзажи. Чем ближе троллейбус продвигался к центру, тем солиднее становились здания. Солнце отражалось в оконных стеклах и витринах магазинов. Прохожие не слишком спешили — выходной день, торопиться некуда. Некоторые, особенно пожилые, останавливались возле уличных стендов с газетами.

Небольшие очереди выстраивались возле табачных и пивных ларьков. Детишки и молодежь расхватывали пирожки и мороженое, которые продавали пухлые от обилия натянутой одежды тети — в белых халатах поверх пальто и пуховых платках. Я узнавал и не узнавал свой город, который менялся на моих глазах на протяжении почти семи десятилетий. И честно говоря тот, что я рассматривал сейчас в окошко, медленно ползущего от остановки к остановке троллейбуса, мне казался более настоящим, нежели оставленный мною в будущем.

Динамик невнятно пробормотал название очередной остановки. Гармошка дверей с шипением разошлась. В салон ворвалась стайка смеющейся молодежи с лыжами в руках. Рядом со мною плюхнулась на сиденье девчушка в белой пушистой шапочке и красном свитере, с орнаментом в виде синих снежинок, пересекающим едва заметную под толстой вязкой грудь. Юная лыжница кокетливо покосилась на меня и тут же сделала вид, что я ей совершенно не интересен.

— Тёмка! — вдруг окликнул меня один из ее спутников. — Ты?

Глава 5

Я оглянулся и почти сразу узнал окликнувшего меня парня. Рослый, широкоплечий, глаза серые, как графит, а волосы, выбившиеся из-под лихо заломленной на затылок лыжной шапочки, русые. Олег Литвинов, мой армейский дружок. Я извинился перед незнакомкой в красном свитере, протиснулся между ее приятной округлости коленками, обтянутыми синими спортивными брюками, и спинкой сиденья напротив, и мы с приятелем обнялись. Вся компания, улыбаясь, наблюдала за нами.

— Вот, прошу любить и жаловать, — сказал Олег. — Мой сослуживец, большой писатель Артемий Краснов.

— Да ладно тебе! — отмахнулся я. — Скажешь тоже…

— Скромничает, — ухмыльнулся он. — А ведь его рассказики и стишки в «Советском воине» печатались!

— А вы и стихи пишете? — поинтересовалась лыжница.

— Случается, — не стал отрицать я.

— Познакомься, Тёмка, это…

— Хорошая девочка Лида! — проскандировала компания.

— А чем же она хороша? — подхватил мой бывший сослуживец.

— Достали уже, — насупилась девушка и надула губки.

— Вам очень идет это имя, — привычно включил я механизм охмурёжа.

— Ты, кстати, куда? — спросил меня Литвинов. — Мы вот на Красную Горку собрались, кататься… Айда с нами!

— Не могу, у меня дела…

— Писательские небось?

— Литературные…

— Ну, тогда завтра приходи в гости… Отметим День Советской Армии!

— Приходите! — попросила Лида.

— Ну если вы просите — обязательно!

«Станция метро…» — прогнусавили охрипшие динамики.

— Выходим! — крикнул Литвинов, и вся толпа хлынула за ним из салона, как цыплятки за мамкой. — Тёмка, завтра в три приходи! Адрес…

И он назвал улицу, номер дома и квартиры. Покидая троллейбус, Лида многозначительно на меня посмотрела. И я решил, что и в самом деле приду, раз уж приглашают. И с особенным удовольствием — если выгорит мое сегодняшнее дело. А почему бы ему не выгореть? Я ведь многого не попрошу. Не в главные редактора мечу. Литсотрудник — это же мелочь. Зарплата, как у уборщицы. В литейке я зарабатывал больше, но в редакции будет к литературе явно ближе, чем сейчас — в горячем цехе.

Объявили мою остановку. Я выскочил на заснеженный тротуар, огляделся. Передо мною возвышался знаменитый дом Драмлита, воспетый еще Булгаковым. С первого по девятый этаж он был набит знаменитыми писателями, поэтами, драматургами, литературными критиками, их женами и детьми, тещами и тестями, свекрами и свекровями и их собачками. Квартиры в нем были просторными, удобными, с высокими потолками, эркерами и раздельными санузлами. Здесь творилась история советской литературы со всеми ее взлетами, поражениями, тайнами и даже преступлениями.

Войдя в подъезд, я тут же наткнулся на консьержа. Солидный дядя сидел внутри стеклянной будки и подозрительно на меня смотрел. Ну еще бы! Он привык к другим посетителям. А тут какой-то рыжий парень в простеньком немодном пальто и шапке-ушанке. Вот сейчас вылезет из своей будки, перегородит лестничную клетку, да еще в свисток начнет наяривать, милиционера с улицы звать. Ладно. Я тоже не из простаков. И в доме этом бывал не раз. Знаю, как с такими разговаривать.

— Добрый день! — сказал я ему. — Я к Станиславу Мелентьевичу, в сто пятнадцатую.

— А они вас ожидают? — прищурившись, осведомился консьерж.

— Не просто ожидают, — откликнулся я с лёгкой улыбкой. — Жить без меня не могут!

— И все-таки я уточню, — пробурчал он. — Мало ли вас ходит, шаромыжников…

Он схватил черную эбонитовую трубку довоенного еще телефона. Набрал номер.

— Евдоха? — спросил консьерж, когда ему ответили. — Хозяин дома? Ага… Тут к нему парень какой-то… Ждете кого?.. Ага. Ну я пропускаю, значить…