Безумие в летнюю ночь - Шон О'Фаолейн

Ни слова в ответ.

- Я не женюсь на ней, - отрезал Кочетт.

У Стиви хватило ума выложить свой последний козырь:

- Тогда можешь предупредить своих дружков Блейков, чтобы выматывались отсюда, да поскорей, им же лучше будет. Впрочем, не трудись, я сам их предупрежу.

Кочетт задержал его у самой двери:

- Погодите! Не надо! Не надо! - и рухнул на стул: видно, у него закружилась голова - мне пришлось поддержать его, иначе он бы сполз на пол.

- Джипси, принеси виски, - сказал я.

- Алек, - она бросилась к нему, встала рядом, назвала по имени, и он взял ее руку, такую крохотную, в свою. - Алек, может быть, тебе лучше коньяку принести?

На несколько минут воцарилось молчание, слышно было лишь, как шумит дождь, кошачьей лапкой барабанящий по стеклу, да мы суетимся вокруг Кочетта. Наконец сквозь пальцы, закрывавшие его лицо, прорвался шепот; я наклонился, чтоб расслышать его.

- А она пойдет за меня? - шептал он, и меж пальцами у него крупными, как у коровы, каплями стекала на плиточный пол слюна.

- Давно бы так! - торжествовал Стиви. - Джипси, ты пойдешь за него?

- Кто ж еще меня возьмет? - ответила она низким, мужеподобным голосом. - Другие не больно-то рвутся, им не до меня.

И, увидев, что старик не нуждается в ее помощи, вышла из комнаты, поддерживая маленькими руками живот и бормоча себе под нос:

- Он согласится, и я соглашусь.

Я вытолкал Стиви взашей из кухни, и, оставив Кочетта одного, мы выдворили всю ораву из прихожей во тьму, где кололся иголками холодный дождь. Стоя в дверях, я смотрел, как они топочут по аллее, и уже повернулся, чтобы тоже потопать к себе, когда услышал, как Кочетт - он уже возвратился в гостиную - после полувекового перерыва разыгрывает гостеприимного хозяина, потчуя гостей отдающим дымом чаем из щербатой посуды. Поднимаясь наверх, я гадал: уж не надеется ли Кочетт начать с молодой женой новую жизнь?

Лежа в постели, я слышал, как стучит по крыше летний ливень, как он брызжет в дымоход, сеется на бумагу, набитую в очаг, и наводняет комнату сажной вонью. И больше не слышал никаких звуков далеко за полдень, а тогда уже вовсю щебетали птицы, трещал коростель, ворковали голуби в лесах, а когда я встал, дом заполонил солнечный свет, заливавший поля и леса. В доме не было никого, кроме Джипси. Блейки ушли спозаранку, а Кочетт несколько дней после этого не вставал с постели. Стиви мне не удалось разыскать, и местные сказали, что он отправился в Керри и побожился, что вернется, только чтобы заставить Кочетта сдержать обещание. Два дня я ждал его, расспрашивал, знает ли кто что-нибудь о нем, потом собрал его отряд и назначил нового командира.

А однажды вечером я ушел из кочеттовой Усадьбы так же, как пришел, но перед этим заглянул к Кочетту попрощаться и застал его у камина - он пил пунш и изучал "Вестник рыболова" тридцатилетней давности.

- Поберегите себя, юноша, - сказал он, когда я уже собрался уходить.

- Спасибо, поберегу, - сказал я.

- Вы поверили Лонгу? - спросил он, придвигаясь ко мне.

- У меня нет оснований кому-либо верить или не верить, - отрезал я.

Он отодвинулся от меня и уставился на огонь.

- Как бы там ни было, - сказал он помолчав, - я женюсь на ней. Она ничем не хуже других, а некоторых, пожалуй что, и получше, хоть она и цыганского племени. И потом, если родится мальчик, будет кому передать имя. Можно подумать, он Габсбург или Бурбон!

* * *

А как-то вечером месяца через два или около того в нашу комнатенку на задворках донесся слух, что некая странная пара чуть не с дюжиной сундуков и чемоданов, на бирках которых стоял парижский адрес, отбыла из Корка в Дублин курьерским поездом. Женщина в огромной шляпе с алым пером горделиво проследовала к вагону, за ней, изрядно поотстав, ковылял старик, ее муж. Он утопал в дорожном пальто, полы которого мели землю, воротник поднял до ушей, а для его старческих глаз даже тусклый, рассеянный вокзальный свет был настолько резок, что он вынужден был надвинуть шляпу на лоб и прикрыть глаза иссохшей рукой. Но мне слишком тяжело думать, как он там, в Париже, с его обрывками нахватанного у гувернантки французского, водит свою жену-цыганку по бульварам, кафе и театрам и вновь видит красивых женщин и разгульных мужчин в самой поре. До чего жалка жизнь, когда гонишься за temps perdu*, когда, пусть ненадолго, тебе открывается ее подлинная суть.

* утраченным временем (франц.).