Мертвая зыбь - Лев Никулин

Роман Бирк развлекал беседой Агриппину Борисовну и незаметно заговорил о Стаунице.

- Откровенно говоря, мы его мало знаем. В последний момент он не внес свой пай в наше дело. Странный человек, я его боюсь.

- Боитесь?

- Инстинктивно боюсь. Вы обратили внимание на его глаза? А его странная улыбка, он на всех смотрит свысока. У него милая жена, дочь, мы их никогда не видим. А почему вы им заинтересовались?

- Дипломаты - люди общительные. Их долг - интересоваться всеми и всем... Он, кажется, кончил игру.

- Да. Должно быть, он в выигрыше. Он никогда не дает отыграться партнерам... Пойду похлопочу об ужине.

На этот раз Стауниц сделал только передышку в игре. Он взял под руку Бирка и увел его на застекленную террасу, которая у Кушаковых называлась "зимним садом".

- Я хотел бы продолжить наш разговор, - начал Стауниц, - тогда нам помешали... Не беспокойтесь, не в том смысле, как он начался там, в нашей конторе. Я хотел бы поговорить с вами на тему, близкую к вашей деятельности. Вы, как каждый дипломат, хотели бы сделать карьеру. Не так ли?

- Да... конечно. Но это зависит...

- Это зависит от вас самих. Как вы смотрите на положение России сейчас, сегодня? Вы убеждены в прочности советского строя? Вы хотели бы принести пользу России?

- Вы забросали меня вопросами. Мне трудно ответить.

- Я буду говорить вполне откровенно. Вы находитесь на службе у буржуазной Эстонии. Вы кое-что знаете, потому что состоите в эстонской дипломатической миссии. Кое-что, но не все. В России в недалеком времени произойдут перемены. Есть сильная, тайная разумеется, организация. Есть люди, которые возьмут власть. Если вы, дипломат буржуазной державы, окажете этой организации некоторые услуги, то при перевороте ваша карьера обеспечена. Вы, а не Боррес или ваш дядя будете послом, а может быть, и министром иностранных дел в вашей стране. Вы меня поняли?

Роман Бирк в растерянности не находил слов, так его поразила откровенность Стауница.

- Подумайте о том, что я вам сказал. Мы в скором времени продолжим этот разговор.

Стауниц вернулся к игорному столу, а смущенный Бирк, простившись с хозяйкой, счел нужным уйти.

"Что это, - думал он, - ловушка или шантаж? Неужели то, о чем говорил этот подозрительный человек, - правда? Неужели существует подпольная контрреволюционная организация и дело идет к открытому мятежу, попытке переворота? Нет дыма без огня". Бирк даже при своем скромном положении в миссии не мог не заметить, что военный атташе Лауриц нащупывает какие-то связи с притаившимися контрреволюционерами. Однажды донеслись до него обрывки разговора посла с военным атташе. Лауриц убеждал посла: "На этот раз перед нами нечто серьезное и солидное". Посол ответил: "Боюсь, что наша маленькая страна будет проглочена восстановленной монархией..." Тут Бирк кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии, разговор оборвался.

"Значит, - думал Бирк, - они имели сведения об этой организации, очевидно, от белых эмигрантов, которые живут в Ревеле".

Он шел по переулку, шлепая по лужам.

- По-берегись!

Его обгонял лихач. Это было так удивительно в Москве 1922 года, что Бирк не догадался остановить лихача, но тут же услышал:

- Прокачу на резвой?

Бирк сел в пролетку и поинтересовался:

- Откуда ты взялся, любезный?

- Дорогомиловские мы. А что?

- Удивительно.

- Так ведь нэп, ваша милость...

Этот возникший из весенней мглы лихач, видение прошлой жизни, хотя и вез Бирка, но расстроил его. Что же, очевидно, Кушакову, Стауницу нужны лихачи. Пятнадцать минут, пока лихач мчался по спящему городу, Бирк все еще думал о разговоре со Стауницем.

Если бы Стауниц знал всю правду о Романе Бирке, он не был бы с ним так откровенен. Дело в том, что четыре года назад Бирк был красным командиром в эстонском коммунистическом полку. Это тайна, которую приходилось скрывать от всех, даже от дяди. Роман Бирк спасся чудом, когда белогвардейцы и интервенты покончили с Эстонской трудовой коммуной и провозгласили буржуазную республику. Скрыв свое прошлое, Роман Бирк устроился на службу в министерство иностранных дел. Он понимал, что его ждет в случае разоблачения. С такими не церемонятся в буржуазной Эстонии, их удел тюрьма и полевой суд.

Но Роман Бирк не изменил революции и в глубине души остался верен идеям, во имя которых сражался в рядах эстонской Красной Армии.

9

Якушев потерял счет дням. Он то впадал в оцепенение и бездумно сидел, уставившись в стену камеры, то приходил в ярость, когда вспоминал об Артамонове: "Щенок! И этот князек Ширинский-Шихматов тоже. Я знал его отца, несчастный рамолик*... Но почему тянут следствие? Кажется, все ясно".

______________

* Старчески расслабленный, близкий к слабоумию человек. (Это и последующие примечания автора.)

Когда за ним пришли, Якушев почувствовал облегчение. Скоро все кончится. Сюда, в эти четыре стены, он не вернется. Он думал, что конвоиры ждут за дверью камеры. Но его вел тот же надзиратель, и это было странно. Когда же он очутился в комнате, где происходил первый допрос, и увидел знакомого следователя-инженера, то не мог поверить глазам. И разговор был неожиданным.

- Вы говорили Артамонову и Щелгачеву: "Я против интервенции"?

- Говорил. Мне отвратительна сама мысль об этом.

- А им - нет. Они согласны отдать Россию Антанте, кому угодно, лишь бы им возвратили их чины, имения. Как вы думаете, для чего вы им были нужны? Почему они и сейчас ждут вас? Кстати, это нам известно. Вы им нужны. Через вас они хотят руководить контрреволюционной организацией внутри Советской страны, террористами, диверсантами, шпионами - вот для чего вы им нужны.

- Но я сказал им, что против террора!

- Да, вы так говорили. Вы говорили и о правительстве из спецов. Смешно! Они только и ждут, чтобы опять сесть на шею народу, а вы им: "Нет, это мы, спецы, войдем в правительство, а не вы, эмигранты". А их цель другая: "Помогите вернуться, а там мы вам покажем, кто будет править Россией".

"К чему он это говорит, - подумал Якушев. - Скорее бы кончилось".

- Что бы вы стали делать, если бы очутились на свободе?

Это было неожиданно. Якушев ответил не сразу.

- Думаю... Думаю, что был бы лоялен в отношении советской власти, честно работал бы по специальности.

- И только? А если к вам явится кто-нибудь оттуда, из эмиграции? Или из подпольной организации?

- Пошлю его к черту. Ведь они подвели меня под расстрел.

- Только поэтому?

- Не только. У меня было время подумать.

- И что же вы надумали? "Послать к черту?" В этом выразилась бы ваша лояльность? А этот тип пошел бы к другому, на другую явку и занялся подготовкой террористического акта.

- Я против террористических актов. Я же им говорил.

- И вы думаете, что вы их убедили?

- Не думаю, но что они могут сделать? Народ все-таки против них.

- Однако у них достаточно сил для того, чтобы лихорадить страну, натравливать на нас Пилсудского, Маннергейма, провоцировать пограничные конфликты. У них есть одержимые, которые будут бросать бомбы, стрелять в наших товарищей.

- На это вы отвечаете расстрелами.

- Отвечаем, конечно. Это государственная необходимость. Мы отвечаем на белый террор - красным. Но начали они: они ранили Ленина, убили Володарского, Урицкого. Мы ведь отпустили под честное слово Краснова и этого шута Пуришкевича. Вы говорили Артамонову о монархических настроениях в народе? Говорили? А сейчас вы стали думать иначе? Тогда вам казалось, что вы знаете народ. А теперь?

- Теперь... Я о многом думал. Перед смертью не лгут... Победы Красной Армии, как это ни прискорбно для нас, - победы народа.

- А если это так, то зачем народу деятельность МОЦР? Вы подумали об этом?

- Мало ли о чем я думал в эти дни и... ночи. В общем, я написал последние показания. Мне абсолютно ясна бессмысленность наших действий.

- Бессмысленность? Преступность.

- Да. Преступность. Я видел, что мы идем против народа, и все-таки упорно гнул свою линию, искал единомышленников, людей, способных на диверсии, убийства. Теперь я вижу, как это было мерзко и глупо. Впрочем, зачем я вам это говорю? Все равно вы мне не поверите, хотя я писал вполне откровенно.

- Почему не поверим? Мы считаем вас принципиальным человеком, даже патриотом. Иначе этого разговора не было бы. У нас с вами идейный поединок. Ваши монархические чувства - это классовая ограниченность. Нельзя же быть слепым! Чтобы служить родине, надо быть не просто лояльным, а подлинным ее гражданином, работать для нее не за страх, а за совесть. Вы подписали отказ от политической деятельности. Что ж, поверим...

Он обошел вокруг стола и открыл ящик.

- Вы свободны, Александр Александрович. Вот ваши документы. Можете продолжать работать. С нашей стороны нет никаких препятствий. Предупреждаю вас только об одном: ваш арест и все, что связано с ним, необходимо держать от всех в абсолютной тайне. Об этом также предупреждена и гражданка Страшкевич. Для всех, в том числе и для семьи, вы были в командировке в Сибири и там болели тифом. Мы позаботились о том, чтобы эта версия была вполне правдоподобна.