Мертвые повелевают - Висенте Бласко-Ибаньес

Это была единственная счастливая ночь въ Майоркѣ. Потомъ, съ наступленіемъ весны «больной возлюбленный» почувствовалъ себя лучше. Медленно двинулись обратно въ Парижъ. Перелетныя птицы, на зимовкѣ они не оставляли никакихъ слѣдовъ, кромѣ воспоминанія. Хаиме не могъ достовѣрно узнать, въ какой именно комнатѣ они помѣщались. Произведенныя въ монастырѣ реформы смели всякіе слѣды. Многія пальмскія семейства проводили теперь лѣто въ картезіанской обители и превратили кельи въ красивыя комнаты: каждое изъ нихъ желало, чтобы занимаемое имъ помѣщеніе оказалось кельей Жоржъ Сандъ, которую безчестили и презирали нѣкогда ихъ бабушки. Фебреръ посѣтилъ монастырь съ девятидесятилѣтнимъ старикомъ изъ числа тѣхъ, кто въ костюмѣ мавровъ дали серанаду француженкѣ. Старикъ ничего не помнилъ, не могъ указать комнаты.

Внукъ дона Орасіо чувствовалъ нѣкоторую запоздалую любовь къ необычайной женщинѣ. Онъ видѣлъ ее на портретахъ ея молодости; невыразительное лицо, глубокіе загадочные глаза, волосы въ безпорядкѣ; единственное ихъ украшеніе – роза у виска. Бѣдная Жоржъ Сандъ! Любовь была для нея древнимъ сфинксомъ: каждый разъ, какъ она вопрошала ее, любовь безжалостно царапала ей сердце. Всѣ отреченія, все упрямство любви извѣдала эта женщина. Капризная женщина венеціанскихъ ночей, невѣрная подруга Мюссе, она сама была больна, приготовляя обѣдъ и питье для умиравшаго Шопена въ вальдемосскомъ уединеніи… Еслибъ онъ только узналъ такую женщину, таившую въ себѣ тысячи женщинъ, со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ женской нѣжности и жестокости!.. Быть любимымъ высшей женщиной, неотразимо вліять на нее и въ тоже время чувствовать уваженіе къ ея умственному величію!..

Долго онъ, словно загипнотизированный этимъ желаніемъ, смотрѣлъ на пейзажъ и не видѣлъ его. Потомъ улыбнулся, какъ бы изъ состраданія къ своему ничтожеству. Вспомнилъ о цѣли своего путешествія, и ему стало больно. Онъ, мечтавшій о великой любви, безкорыстной, необычайной, намѣревался продать себя, предложивъ свою руку и имя женшинѣ, которую мелькомъ видѣлъ, намѣревался заключить союзъ, скандализирующій весь островъ. Достойный конецъ безполезной, легкомысленной жизни.

Пустота его существованія теперь ясно раскрывалась передъ нимъ, безъ всякихъ прикрасъ, создаваемыхъ самомнѣніемъ, какъ никогда раньше. Близость самопожертвованія заставила его обратиться къ воспоминаніямъ, – какъ – будто въ нихъ онъ могъ найти олравдывающіе мотивы его поступка. Къ чему его странствованіе въ мірѣ?

Онъ еще разъ перебралъ образы дѣтства, воскрешенные имъ по дорогѣ къ Сольеру. Видѣлъ себя въ высокомъ домѣ Фебреровъ со своими родителями и дѣдомъ. Онъ былъ единственный сынъ. Мать его, блѣдная сеньора, меланхолически прекрасная, заболѣла послѣ родовъ. Донъ Орасіо жилъ во второмъ этажѣ, со старымъ слугой, словно гость, заходя къ семьѣ или уединяясь отъ нея по своему капризу. Среди смутныхъ дѣтскихъ воспоминаній Хаиме рельефно выдѣлялась фигура его дѣда. Онъ никогда не видалъ улыбки на его лицѣ, съ бѣлыми бакенбардами, составлявшими контрастъ чернымъ, властнымъ глазамъ. Домашнимъ запрещалось подыматься въ его покоиж Онъ не показывался иначе, какъ въ выходномъ костюмѣ, изысканно изящномть. Внукъ, которому одному позволялось посѣщать когда угодно его спальню, заставалъ его рано утромъ въ синемъ сюртукѣ, высокомъ кружевномъ воротникѣ, черномъ, завязанномъ нѣсколькими бантами галстукѣ, съ громаднымъ жемчугомъ. Даже чувствуя себя нездоровымъ, онъ сохранялъ свой корректный видъ, со старинной элегантностью. Если болѣзнь приковывала его къ постели, онъ отдавалъ слугѣ приказаніе не принимать никого, включая сына.

Хаиме цѣлыми часами просиживалъ у ногъ дѣда, слушая его разсказы, пугаясь массы книгъ, не помѣщавшихся въ шкапахъ и лежащихъ по стульямъ и столамъ. Дѣдъ былъ неизмѣненъ въ своемъ сюртукѣ съ красной шелковой подкладкой, который всегда выглядѣлъ одинаково, но мѣнялся черезъ шесть мѣсяцевъ. Времена года отражались только тѣмъ, что зимній бархатный жилетъ уступалъ мѣсто вышитому шелковому. Главную его гордость составляли бѣлое бѣлье и книги. Дюжинами ему привозили изъ-за границы сорочки; часто, необновленныя, забытыя, онѣ желтѣли въ глубинѣ шкаповъ. Парижскіе книжные магазины присылали громадные пакеты – только что вышедшія изданія и, въ виду его постоянныхъ заказовъ, къ адресу дѣлали приписку – приписку эту донъ Орасій показывалъ съ шутливо – снисходигельнымъ видомъ – «книгопродавцу».

Говорилъ послѣдній изъ Фебреровъ съ добродушіемъ дѣдушки, стараясь сдѣлать понятными свои разсказы, хотя въ своихъ отношеніяхъ къ семьѣ онъ былъ скупъ на слова и мало себя сдерживалъ. Онъ разсказывалъ внуку о своихъ поѣздкахъ въ Парижъ и Лондонъ, то на парусномъ суднѣ до Марселя и затѣмъ въ почтовой каретѣ, то на колесномъ пароходѣ и по желѣзной дорогѣ, – великія изобрѣтенія, имѣвшія мѣсто въ дни его дѣтства. Говорилъ объ обществѣ Луи Филиппа; о великихъ дебютахъ романтизмз, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ; о баррикадахъ, постройку которыхъ онъ наблюдалъ изъ своей комнаты, умалчивая, что при этомъ обнималъ за талію смотрѣвшую съ нимъ изъ окна гризетку. Внукъ родился въ хорошее время: самое счастливое. Донъ Орасіо вспомнилъ о ссорахъ со своимъ страшнымъ отцомъ, заставившихъ его путешествовать по Европѣ, о томъ кабальеро, который встрѣчалъ короля Фернандо и требовалъ возстановленія старыхъ обычаевъ, а дѣтей благословлялъ, говоря: «Да сдѣлаетъ Господь изъ тебя хорошаго инквизитора!»

Потомъ показывалъ Хаиме большія гравюры съ изображеніемъ городовъ, гдѣ жилъ; онѣ казались мальчику сказочными мѣстами. Иногда онъ разглядывалъ портретъ «бабушки съ арфой», своей жены, интересной доньи Эльвиры, то самое полотно, которое находилось теперь въ пріемной залѣ, съ остальными сеньорами рода. Казалось, ничуть не волновался: сохранялъ важный видъ, который имѣлъ, когда шутилъ – шутить онъ любилъ – или уснащалъ свою рѣчь крѣпкими словами. Но говорилъ несколько дрожащимъ голосомъ.

– Твоя бабушка была великой сеньорой, ангельской души, артистка. Рядомъ съ нею я выглядѣлъ варваромъ… Изъ благородной семьи; но пріѣхала изъ Мексики обвѣнчаться со мной. Отецъ ея былъ морякъ и остался тамъ съ инсургентами. Во всемъ нашемъ роду никто съ этою женщиной не сравнится.

Въ половинѣ двѣнадцатаго утра онъ оставлялъ внука, надѣвалъ цилиндръ, зимою черный шелковый, лѣтомъ касторовый, выходилъ гулять по пальмскимъ улицамъ, постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, по однимъ и тѣмъ же тротуарамъ, и въ дождь и подъ палящими солнечными лучами, нечувствительный ни къ холоду, ни къ жару, всегда въ сюртукѣ, двигаясь съ правильностью заведеннаго автомата, появляющагося и исчезающаго въ точно опредѣленные часы.

Только одинъ разъ за тридцать лѣтъ онъ измѣнилъ свой маршрутъ по пустыннымъ, побѣлѣвшимъ отъ солнца улицамъ, гдѣ раздавались его шаги. Однажды онъ услышалъ женскій голосъ внутри дома.

– Атлота… двѣнадцать часовъ. Ставь рисъ: проходитъ донъ Орасіо.

Онъ повернулся къ двери, съ величіемъ знатнаго сеньора.

– Я не часы для…

И бросилъ крѣпкое словцо, нисколько не тѣряя своего серьезнаго вида, какъ всегда, когда пускалъ въ ходъ энергичныя выраженія. Съ этого дня сталъ ходить по другому пути, чтобы не попадаться на глаза тѣмъ, кто вѣрилъ въ точность его движеній.

Иногда разсказывалъ внуку о быломъ величіи дома. Географическія открытія разорили Фебреровъ. Средиземное море перестало служить дорогой на востокъ. Португальцы и испанцы другого моря нашли новые пути, и майорскіе корабли начали гнить на покоѣ. Прекратились войны съ пиратами: святой мальтійскій орденъ сталъ простымъ почетнымъ отличіемъ. Братъ его отца, командоръ Валетты, когда Бонопартъ завоевалъ островъ, явился въ Пальму доживать свои дни на скудную пенсію. Уже вѣка какъ Фебреры, забывъ море, гдѣ не велось больше торговли, гдѣ воевали одни бѣдные судовладѣльцы и сыновья рыбаковъ, старались поддерживать свое имя роскошью и блескомъ, медленно разоряя себя. Дѣдъ еще видѣлъ времена истиннаго величія, когда быть butifarra означало, въ глазахъ майоркскихъ обывателей, нѣчто среднее между Богомъ и кабальеро. Появленіе на свѣтъ Фебрера было событіемъ, о которомъ говорилъ весь городъ. Высокая роженица сорокъ дней не выходила изъ дворца, и все это время двери были открыты, подъѣздъ полонъ каретъ, прислуга сгрупирована въ сѣняхъ, залы кишали гостями, столы заставлены сладостями, печеньемъ и напитками. Для пріема каждаго класса назначались особые дни въ недѣлю. Одни – исключительно для butifarras, сливокъ аристократіи, привилегированныхъ домовъ, избранныхъ семей, объединенныхъ узами постоянныхъ скрещиваній; другіе – для кабальеро, стариннаго дворянства, которое жило, не зная, почему подчинялось первымъ; затѣмъ принимали mossons, низшій классъ, состоявшій, однако, въ близкихъ отношеніяхъ со знатью, – интеллигентовъ эпохи, медиковъ, адвокатовъ и нотаріусовъ, оказывавшихъ услуги благороднымъ семействамъ.