Цвет черемухи - Михаил Ворфоломеев

- Это вы в мой адрес? - шутливо спросил Усольцев.

- А я всегда ненавидела школу! - призналась Надя. - Когда вы мне предложили учить детей... А сейчас я думаю, что, наверное, пойду... Если вы меня возьмете, я пойду! - Надя задумчиво водила кистью по холсту.

- Теперь, Надя, надо прочертить те места, где тень. Глазницы, ноздри, губы, тени на фигуре.

- Хорошо! - Надя занялась работой.

- Почему же все-таки именно теперь вы пошли бы в школу? заинтересовался Усольцев.

- Я о Боге думать стала.

После этих слов наступила пауза. Слышно было, как Усольцев выдохнул из себя воздух.

- Как это о Боге? - В его голосе послышалась тревога.

- Вы не поймете, Валентин Сидорович. Пока вы здоровы, вы не поймете... Чтобы понять, нужно очень и очень пострадать. Я однажды Христа увидела! У меня был жар, и бабушка напоила меня брусникой. Потом ушла к себе, и я слышала, как она молится. Она молится каждый день, но в тот раз молилась особенно... И вот под ее шепот я стала засыпать. Но, еще не заснув до конца, я увидела синее небо, кипарисы, цветущий миндаль... Я раньше никогда не видела цветущий миндаль. А впереди было синее море. Было много разных людей... И вот по желтой траве босиком ко мне подошел Христос. Он был как будто немного смущен... И я поняла почему: на нем была старая и кое-где порванная одежда. Я взяла его руку, тут же с моря подул легкий и свежий ветер. Все исчезло, и я заснула. С тех пор я стала думать о нем, о людях, которые идут его дорогой... Это очень тяжелая дорога! Но ведь все остальные - неверные!

- Почему это? - удивился Усольцев.

- Потому что они никуда не ведут! И вы, Валентин Сидорович, обманываете детей, не говоря им о Христе. Нельзя же так! Вот у нас в селе церковь стоит, а зачем она? Почему не действует? А в первую очередь надо вам сказать, Валентин Сидорович, что жизнь есть благо. Когда побываешь рядом со смертью, это очень ясно видишь.

Пока она говорила, Сомов наблюдал за ней. Лицо ее преобразилось: стало бледным и торжественно-чистым. Такие лица он видел на картинах Нестерова. И в то же время - голубая в горошек блузка и джинсы... В лице Усольцева тоже случилась перемена от Надиного рассказа. Оно стало подавленным и смятенным.

- Не знаю, как и возражать вам, - криво и неестественно улыбнулся он.

- Зачем же сразу возражать? - вспыхнула Надя.

- Но такие слова... Где вы все это вычитали?

- Это само пришло... - Надя взглянула на портрет, который дописывал Сомов, и воскликнула: - Как похоже!

Усольцев тут же завертелся на месте.

- Нельзя ли посмотреть?

Сомов попросил посидеть еще немного. Он рисовал и думал, что окончательно сформировало Надю одиночество... И что мысли ее - это разговор души, той души, о которой человек совершенно забывает в сутолоке дней и лет. И тут, словно угадав его мысли, Наденька заговорила о душе:

- Вот вы спросили, где я это прочитала... Наверное, у многих писателей есть, только разбросано. Мы ведь как? Мы ведь головой читаем и душой! Я ребенком себя вспомнила сейчас... К нам приходил один папин знакомый, и все время он был пьян и сквернословил. И тогда моя душа не приняла этого! Я просто не понимала, что он говорит, а только знала, что он все время жалуется. Вот и в школе душа тоже очень долго сопротивляется тому, что ей внушают: "Нет тебя! Нет души!" Это ужасно! Как же нет? Как же? Ведь мы же детьми ее чувствуем! Что же мы тогда бережем в себе? Не понимая еще и совсем не разбираясь в жизни, что бережем?! И вот сегодня у нас с Егором случай был на горе. Так вот я подумала: когда так хорошо, это тоже - душа? Я хотела проверить и напугала Егора...

Сомов отложил кисти и отошел от портрета. "Допишу потом. Характер есть".

- Так что же такое, по-вашему, душа? - совсем растерялся Усольцев.

- Душа... это душа! - И Наденька засмеялась.

- А теперь вы возьмете ее к себе в школу? - спросил Сомов.

Усольцев пожевал губами и произнес:

- Не знаю... прямо не знаю! А что, если она возьмет да и скажет такое ученикам?

- Ну а как же иначе? Если это ее мировоззрение! Ее собственное, выстраданное!

- Не знаю... Потом, и в программе этого нет! А потом... бедные и богатые... Это как? Если душа, то зачем такое разделение? Вы видели, какие у нас хоромы городские строят? Какая к черту душа, когда стрелять хочется?..

Сомов и Надя рассмеялись.

- Что же тут смешного? - Усольцев поднялся. - Я-то могу это понять... Но так... Для домашнего собеседования. А чтобы в школе... Да там и так никакой дисциплины! И потом, рано нашим школьникам о таких вещах думать, заключил Усольцев. Теперь в нем были и решимость, и упрямство.

Он бойко подошел к портрету, вгляделся. Сомов набросал его сидящим вполоборота и словно к чему-то прислушивающимся. Лицо его было наивным и трогательным. Усольцев растерянно глядел на себя, пожимал плечами, отходил, подходил. Наконец спросил:

- Чё, похож, что ли?

- Очень даже! - заверила его Надя.

- Ладно... - согласился он.

- Я еще допишу, - сказал Сомов. - Только, Валентин Сидорович, мне не ясно одно: почему вы считаете, что нашим школьникам рано об этом думать?

Усольцев засунул руки в карманы и заходил по мастерской, меряя ее своими толстыми, короткими ногами.

- Потому что... - Он опять пожевал губами. - потому что им о другом думать надо! Ты ему о возвышенном, а завтра его же - на ферму! Или в мастерские! А там?.. Там мат, и пьянь, и всякое такое...

- Так ведь возвышенное ему совсем не помешает, напротив, только поможет...

- А что, если Бога нет? Я понимаю, что и правительство нынче в церковь ходит... ну а как другие придут?..

- По-моему, вы трус, - спокойно сказал ему Сомов.

- Я знаю, - тихо согласился Усольцев. - Но я не из-за себя! Я вообще... - Он болезненно поморщился.

Вошла Лукерья, вытерла руки о фартук.

- Егор, тут женщина одна... Ты бы выслушал. Может, чё бы присоветовал... Не шибко помешала-то?

- Нет-нет. - Сомов потер виски и вышел на кухню.

Там у окошка сидела женщина лет сорока пяти, в черном платке. При появлении Сомова она поднялась. Лицо ее было дочерна загорелым, а между морщинок кожа оставалась белой, отчего лицо казалось как бы склеенным из осколков.

- До вас я... - сказала женщина дребезжащим голосом. - Дора я, Михайлова Дора. Сына у меня убили... Под пасху. Поехал служить, а его шохвера убили и бросили. Деньги, что были, отняли да куртку нову, раз надевану, сняли! А судить будто некого. Его же и обвинили! Чё делать, может, подскажете? - По ее щекам катились слезы.

Из долгого рассказа Доры Сомов понял одно: убили человека, а расследование ведется как попало. Пообещав женщине, что как только вырвется в райцентр, то сразу же пойдет в прокуратуру, он проводил ее. В мужском пиджаке, кирзовых сапогах на босу ногу, Дора прошла через двор, согнувшись на один бок. Лукерья, заметив взгляд Сомова, пояснила:

- От трактора это у нее. Трактор-то тягала-тягала, а чё-то возьми да и лопни внутри. Вот ее и скособочило. Ее мужик из того бросил. А ведь, чё говорить, первая трактористка была по району!

Сомов вернулся в мастерскую. Надя и Усольцев о чем-то оживленно разговаривали.

- Приходила Дора Михайлова... Вы не знали ее сына?

Усольцев покивал головой.

- Он девятый бросил. Ушел из школы. Метался-метался... Его убили... Вот у меня в позапрошлом году девочка одна... Вот и Надя знает!

- Нина Тюменева, знаю...

- Так что эта Нина?

- То! - Усольцев сунул руки в карманы брюк. - К ней двое мальчиков пришли. В Новый год было. Отец с матерью у нее на ферме. Они ушли, а мальчишки стали приставать к ней...

- Да говорите, говорите! - сказала Усольцеву Надя, видя, что он замялся.

- Они ее изнасиловать пытались... Она вырвалась, схватила ружье... Убила обоих! Так что дел у нас ужасно много! Честное слово, просто невыносимо много дел... А председатель может тебе дров не дать из принципа! Знаете, из-за чего дров не дал? Колхоз давай рубить на дрова лес, сосняк. У нас на том берегу изумительные сосновые леса. Давай он их рубить. Я написал в область. Приехали, запретили. Председателю даже хвост накрутили. Так он меня встретил и говорит: дров, мол, теперь не получишь! Какой-то бред...

Вскоре пришла Марья Касьяновна и увела Надю. Ушел и Усольцев.

Садилось солнце. С горы старый Никифор гнал стадо. Возвращались с поля мужики, бабы торопились накормить семью и бежали на вечернюю дойку. Трещали мотоциклы. У магазина образовалась толпа мужиков. Красное сладкое вино было в почете. Пили, тут же вели разговоры, ругались.

Поужинав, Сомов надел куртку и вышел пройтись по селу. Солнце село, но еще было светло как днем. С реки понесло густой сыростью. Стало заметно холоднее. Ставни Надиного дома были закрыты. Сомов поглядел на ее дом, подумал: "Что же сейчас делает Надя? Наверное, читает".

Но, идя по улице, Сомов втайне надеялся встретить не Надю, а Катю. Когда он уходил, Лукерья сказала, что не станет закрывать "рямку". "Рямкой" она называла оконную раму. В этом слове Сомову чудилось и дребезжание стекла, и его звон.

Сомов шел по улице, вдыхая забытые запахи деревни, ее звуки. У забора сельпо, стоя или присев на корточки, выпивали мужики. Время от времени подходила какая-нибудь женщина и забирала своего мужа... Сомов приостановился, поискал глазами Епифанова, но не нашел. Выйдя за село к парому, он подошел к реке, послушал ее шум и, решившись, направился к Кате.