Жизнь человеческая. Сборник рассказов - Александр Олегович Фирсов

беззлобно потешалась над стариками, а вот теперь сама стала неотличимой от них. И хотя кажется, что между теми неграмотными, «темными», стариками, которые застали еще царскую Россию, и ею, просвещенной и прогрессивной коммунисткой, не обремененной плесенными суевериями и мракобесием, – пропасть, оказалось, что их контуры мышления и поведения существенно ничем не отличаются от образа мыслей людей, живших еще при царе Горохе, да и от тех, что топтали землю гораздо раньше.

Как бы ни менялось, словно по волшебству, время и жизнь вокруг, люди все одно остаются верными однажды начертанным инструкциям, которые хранятся где-то глубоко в душе. А может, все потому, что на самом деле ни время, ни жизнь вокруг не меняются по-настоящему? И так нам только видится с того короткого отрезка пути, по которому нам удается пробежать самим, и на основании чего мы пытаемся судить обо всей дороге жизни, да еще по сомнительным рассказам рядом бегущих попутчиков.

Когда ты молод, ты не отдаешь себе отчета в том, что мир существовал до тебя. Нет, конечно, ты это твердо знаешь, но не веришь в это всерьез. Тебе кажется, что мир стал существовать ровно в тот момент, когда ты осознал себя как личность. И всё в этом новорожденном мире происходит в первый раз, и всему этому ты причина и такие, как ты. А тот мир, в котором живут твои родители, на самом деле не настоящий, параллельный и какой-то отжитой, словно сброшенная змеей кожа. А ты идешь по новому, доселе не существовавшему пути, и такого уже не повторится никогда. И, только становясь старше, однажды замечаешь, что вокруг появились новые люди. Они делают все то же, что делал ты сам в их возрасте, и точно так же снисходительно смотрят на тебя, словно ты уже не часть того нового мира, который до сего момента создавал. А внезапно ты оказался в чужом, который уже создают они, и эти самые они искренне не понимают, что вообще ты тут делаешь и почему до сих пор не растворился в мутных водах истории.

Вот так, оказавшись на обочине жизни, ты сидишь и думаешь, во-первых, в какой момент ты перестал быть хозяином и создателем реальности, а стал лишь потребителем, временно проживающим на ее территории. Когда именно произошла подмена, и как ты мог это пропустить? А во-вторых, думаешь о том, что все это новое поколение ничем не отличается от твоего, и становится от этой мысли очень обидно. Ведь сразу же ты понимаешь, что и сам все это время не отличался от многих других поколений и не был никогда особенным и новым, как все это время себе воображал.

И тогда ты задаешься главным вопросом. А если человек не меняется, что вообще тогда может измениться вокруг него? Вот сегодня ты условно Надежда Константиновна и тысячу лет назад то же, и можно представить то же и в далеком будущем. Почему люди ждут чего-то от будущего, если оно есть наше прошлое. Конечно, понятно почему – потому что при ином раскладе совершенно незачем тогда влачить свое грешное существование. Но все равно непонятно и обидно. И остается лишь говорить всем этим веселым и самоуверенным «новым» людям: «Вот доживете до моих лет, узнаете!» – при этом становясь все призрачнее и незначительнее в этом, уже трижды сменившем хозяев мире, никому не нужным балластом, плавающим где-то на его окраинах.

– Я когда-то была вами, и вы однажды все станете мною, – вслух пробубнила Надежда Константиновна, оказавшись перед дверью в квартиру, потом пошарила в кармане, достала ключ и дрожащими руками просунула его в замочную скважину.

Надежда Константиновна входит на порог и первое что делает – срывает отточенным за годы и доведенным до автоматизма движением календарный лист со стены. Шестое марта.

Побросав сумки прямо в коридоре, Надежда Константиновна с трудом сняла сапоги и неуверенно, чуть шатаясь, словно от головокружения, прошла на кухню. Тяжело рухнув на стул, старушка опустила голову на грудь и уставилась на свои сморщенные, скрюченные от болезни руки. С минуту понаблюдав за впадинами морщин, в большом количестве покрывающих ее кисти, словно переплетения дорог в большом городе, она вновь погрузилась в воспоминания. Каждая такая магистраль – отметина прожитых лет и несет в себе память о ее жизни. Конечно, только для самой Надежды Константиновны. Но она не любит смотреть на свои старческие руки, суставы которых сразу начинают болеть чуть сильнее обычного. Да и вообще Надежда Константиновна больше привыкла смотреть в будущее, чем в прошлое. И хоть теперь это уже чье-то чужое будущее, а она лишь зритель, словно в кинотеатре, все равно будущее всегда представляется гораздо интереснее, перспективнее и лучше, чем упущенное из рук прошлое, от которого всегда неизменно попахивает горечью.

Переведя дух после долгого и неспокойного путешествия до дома, Надежда Константиновна тяжело выдохнула, махнула рукой куда-то в пустоту, отгоняя от себя таким образом весь этот вздор, который гнездился в ее голове сегодня с самого утра, поднялась и, чтобы занять себя, принялась хозяйствовать по дому. Она даже включила старый радиоприемник, чтобы отвлечься от собственных мыслей. Кстати сказать, включала она его крайне редко, только по праздникам или по другим важным событиям, потому что радио не любила – оно ассоциировалось у старушки с войной, с теми переживаниями и трагическими событиями, которые следовали всякий раз, когда в эфире раздавался голос Левитана. По радио что-то безостановочно говорили, иногда прерываясь на пение. Надежда Константиновна не вслушивалась, но болтовня создавала некий уют и, словно белый шум, успокаивала нервы. Она уже почти было достигла обычного уровня умиротворения, как вдруг эфир прервался, и на несколько секунд в комнате повисла тишина.

Надежда Константиновна насторожилась, потому что тишина казалась неестественно оглушающей. Даже часы, подумалось ей, перестали тикать. И когда уже старушка и впрямь была готова поверить в то, что перестала слышать, радио вдруг ожило и помещение наполнил раскатистый звук до боли знакомого глубокого голоса. Надежда Константиновна замерла на месте, словно заяц, почуявший опасность. Лицо ее напряглось, а взгляд стал беспорядочно перемещаться по комнате. Она вся оборотилась в слух настолько, что, кажется, даже забывала дышать. Левитан глубоким, рокочущим голосом вещал в свойственной ему неторопливой манере, четко произнося каждое слово – так, чтобы ни у одного из слушателей не возникло никаких сомнений по поводу его обращения.

– Товарищи и друзья, Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет министров СССР…

На сей раз «голос надежды» не предвещал ей, Надежде Константиновне, ничего ободряющего – это старушка поняла сразу.

– ..и Президиум Советов СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза…

Шанс на добрые вести испарился, а в душе стало нарастать чувство тревоги, которое почти было отступило, но теперь удушающим комом с новой силой подступило к горлу.

– …что пятого марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета министров и секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза – Иосиф Виссарионович Сталин.

Последняя фраза, подчеркнутая Левитаном деланными, многозначительными паузами, ударили громом, после чего внутри у бедной старушки что-то оборвалось. Ей даже показалось, что это оборвалось ее собственное сердце. Тонкие нити, удерживающие его в груди, лопнули под тяжестью непереносимой вести. И лучше бы так оно и было, ведь тогда ей было бы куда легче.

Невидящими глазами Надежда Константиновна обвела комнату; беззвучно хватала ртом воздух и шарила рукой в пустоте, пытаясь найти опору. Ее сильно повело в сторону, в глазах потемнело, и она уткнулась плечом в стену, по которой медленно сползла на пол. Тут дыхание ее наконец пробилось тяжелым, полным отчаяния стоном, вырвавшись из груди.

Надежда Константиновна рыдала и выла, содрогаясь мелко и крупно всем своим немощным телом. Она лежала на спине и била твердую поверхность пола кулаками с такой силой, что хрустели костяшки на пальцах. Горе ее было так безызбывно и глубоко, что, казалось, абсолютно нереальным. Ничем нельзя было ранить старушку сильнее. Тем непереносимее было от внезапности, от неожиданности случившейся трагедии. Наверное, если бы солнце погасло на небе, Надежда Константиновна, была шокирована меньше. Потому как солнце на небе – далекое и равнодушное, а лик Вождя – грел и давал жизнь. Он всегда был тем единственным, незыблемым ориентиром, на который можно было равняться в этом непростом и враждебно настроенном мире. Он всегда знал,