Клич - Зорин Эдуард Павлович

Столетов сдержанно поблагодарил его.

"Вы не знакомы с майором Оливером Сент-Джоном? — спросил Хопгут. — В семидесятом году совместно с Чарлзом Ловетом он занимался исследованиями на Иранском нагорье?"

Оливер Сент-Джон и Чарлз Бирсфорд Ловет находились в Персии в составе дипломатической миссии генерала Фредерика Джона Голдсмита. В ту пору прикомандированный к красноводскому отряду топограф Иероним Стебницкий работал на хребте Кюрендаг и рассказывал Столетову об англичанах, которые занимались не только географическими исследованиями, но и еще кое-чем, что в большей степени относилось к области политики, нежели орографии. Столетов не хотел вдаваться в подробности и потому ответил коротко, что, да, слышал об англичанах, но с работами их не знаком, и тут же поспешил ретироваться. Благо Петр Петрович был начеку и увлек его к выходу.

"Насколько я могу догадываться, — со смехом сказал он, — здесь вас повсюду подстерегают опасные рифы…"

После экскурсии по окрестностям Парижа у всех было приподнятое настроение, вечер провели в каком-то гостеприимном кабачке, шутили и пели, и на обратном пути в Париж, сидя с Семеновым в одном экипаже, Столетов, словно бы между прочим, спросил, не помнит ли он Щеглова.

"Постойте, постойте, — оживился Семенов, — фамилия мне очень знакома… Уж не тот ли это Щеглов, что проходил вместе с нами по делу Петрашевского?"

"Да, он".

"Помилуйте, а вы-то откуда его знаете?" — удивился Петр Петрович.

"Мы с ним земляки".

"Верно, Щеглов был родом из-под Владимира. И звали его, если я не ошибаюсь, Петром?"

Столетов кивнул.

"В детстве мы были с ним дружны", — сказал он.

"И что же теперь?"

"Не имею представления. — Столетов помедлил. — Следы его затерялись. Вот я и подумал: вы ведь тоже входили в кружок и, возможно, что-то припоминаете…"

"Нет, о дальнейшей его судьбе мне ничего не известно. Однако, ежели для вас это очень важно, поспрашиваю сведущих людей…"

Петр Петрович сдержал слово. Когда они после возвращения на родину встретились в Петербурге, он вспомнил о своем обещании.

"По некоторым слухам, Щеглов жив. К сожалению, больше ничем не могу вам помочь".

Разговор этот вскоре был позабыт. В Петербурге Николая Григорьевича ждали неотложные дела, а там подоспел и отпуск. Несколько дней перед отъездом во Владимир Столетов провел в Москве у брата.

6

Начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант Иван Львович Слезкин читал адресованное ему донесение.

"Москва. 5 сентября 1876 г.

…Кроме всего вышеизложенного имею также сообщить следующее:

Как мною было заявлено ранее, за означенным домом и за посещающими оный людьми установлен постоянный надзор. Наш человек, о коем я уже имел честь докладывать Вашему высокопревосходительству, внедрен нами в противуправительственный кружок и пользуется там неограниченным доверием. Таким образом, мы имеем все основания полагать, что ни одно предприятие государственных преступников не остается за пределами нашего наблюдения.

Господин полковник, начальник Арбатской части, к которому я имею честь быть прикомандированным, предлагал произвести немедленные аресты; я, однако, осмелился не согласиться с ним, о чем и спешу уведомить Ваше высокопревосходительство. Улик для заведения серьезного расследования еще недостаточно, кроме того, у нас предполагается возможность расширить круг наблюдений, так как г. Бибиков, очевидно, имеет связь с заграницей, о чем наш человек пока еще только догадывается, но не может утверждать наверное. Для этого ему потребуется какое-то время, и торопить его у нас нет серьезных оснований, но спешкой можно испортить столь уверенно начатое дело.

Засим имею честь быть

Вашего высокопревосходительства

покорным слугой"

(подпись неразборчива).

Иван Львович отложил письмо и в задумчивости постучал костяшками пальцев по столу: трам-тарарам-там-там. Браво! И так почти каждый день — бумажная пыль, доносы и грязь, грязь, грязь…

В молодости Слезкин совсем иначе представлял себе свое будущее: гусарский мундир, царские смотры, блестящие парады, дым сражений и благосклонность дам. Пожалуй, только в последнем он и преуспел. Дым сражений помаячил вдалеке: во время первой же рекогносцировки под Гунибом он был ранен шальной горской пулей в коленную чашечку, что поставило крест на его гусарской карьере, на парадах и царских смотрах. Выбирать было не из чего: либо прозябать в захудалом имении отца, жениться на стряпухе и нянчить детей, либо идти по штабной части и остаться в военном ведомстве без особых надежд на лучшую перспективу. Иван Львович выбрал последнее.

Уже тогда охладели к нему прежние его товарищи, встречаясь, улыбались снисходительно, хотя и подбадривали: с кем, мол, не случается!.. Но все реже приглашали его на холостяцкие пирушки, все чаще не узнавали на улице. Болезненная ранка кровоточила. И, как знать, не эта ли саднящая боль привела его однажды в общество, которого раньше и сам он тщательно избегал? Короче, у его невесты обнаружились влиятельные родственники, а у тех — надежные связи. Скоро Слезкин примерял у портного синий жандармский мундир. И какое же сладостное чувство он испытал через несколько лет, когда в кабинет к нему ввели одного из старых его приятелей, в прошлом блестящего офицера, а теперь государственного преступника, обвиняемого в пропагаторстве, направленном против особы его императорского величества! С каким невозмутимым спокойствием предлагал он вопросы, от которых арестованного бросало то в холодный, то в горячий пот!.. Помнится, тогда он отправил его на каторгу и после внимательно следил за его судьбой. Несчастный скончался в Сибири…

Но Слезкин не был садистом, он даже инкогнито помог раза два или три матушке заблудшего товарища, — жестоким было само время. И понимание этого помогало Слезкину не только исправно нести свои обязанности, но и жить вполне уютно и даже с достоинством. Он выработал для себя довольно строгие правила чести, был щепетилен, презирал доносчиков, не подавал руки филерам, хотя и пользовался их услугами, и слегка фрондировал в кругу своих сослуживцев. Его снова стали с охотой принимать в хороших домах, он быстро продвинулся по службе и пользовался репутацией кристально честного человека.

Впрочем, Слезкин и в самом деле никогда не кривил душой: он был искренне предан существующему порядку и выжигал крамолу, не терзаясь угрызениями совести.

Крестьянская реформа, на благотворный воздух которой уповали либералы, неожиданно всколыхнула новую, доселе не виданную волну. Не примирила она мужика с помещиком, развела на стороны сильнее прежнего: горели барские усадьбы, зловещие пожары вспыхивали то тут, то там, и мерещилось — где-то поблизости, за лесами, за увалами, собирается страшное крестьянское войско. Все смешалось в ту пору, все ломалось и рушилось — жутко было: тюрьмы не вмещали людей, по Владимирке почти непрерывной вереницей тянулись колодники. И на станциях, в шумных местах, как никогда доселе, говорили не таясь: "Что царь, что помещик —. хрен редьки не слаще. А собака собаку, известно, не ест". Изживала себя изначальная вера в мудрого и доброго государя.

Выстрел Каракозова потряс Ивана Львовича до глубины души: все, докатились! И завертелось жандармское колесо — хватали ищутинцев, чанковцев, долгушинцев, иногда прихватывали и либералов, из тех, что понастырнее. Бросали в Петропавловку, в Бутырки, в Литовский замок, глумились, ставили к позорному столбу; судили в Петербурге, в Москве, в Одессе, в Киеве — поодиночке и группами.

Но вот что удивительно, что не укладывалось в привычные представления генерал-лейтенанта Слезкина: смутьянов ничуть не убавилось, а начавшаяся война на Балканах еще больше разжигала давнишние страсти. Хорошо Ивану Сергеевичу Аксакову в его комитете, а шеф жандармов в Москву телеграмму за телеграммой шлет: выявить, не скрываются ли среди добровольцев политические злоумышленники?.. А как их сыскать? Иван Сергеевич только посмеивается: "Полно вам убиваться, батенька, что за кручина: не на почестей пир отправляются волонтеры, а под турецкие пули. Вам же меньше забот…"