Громов: Хозяин теней - Екатерина Насута

до конца жизни сидеть без фамилии с отчеством? А документы как?

— В приюте выправят. Буду тогда государевым…

— Это как?

— Савелием Государевым, — пояснил мальчишка. — Павловичем, как нынешний император зовётся. Сироты все на его попечении пребывают. Ну и с его милости живут.

Порядки, однако.

— После уже, если выслужить там, то можно подать прошение, чтоб фамилию сменить. Отчество-то государево останется, но… ну и так-то… сложно.

Думаю.

Если по фамилии понятно, кто ты и что за тобой семьи нет, которая при нужде вступится… хотя вот и за мной нет. Ничего. Выжил как-то. Правда, в том и дело, что «как-то»…

— В гимназии и лицеи Государевых не принимают…

— Совсем?

— Если только особые таланты к учению выказывают. Или вот дар находится… тогда от приюта прошение поступает. Но там мало.

Квоты, ясно.

И Савелий вздыхает. А потом добавляет.

— Но способных быстро по родам да семьям разбирают… и так-то…

— Так и тебя ж заберут.

Помню, о чём в прошлый раз говорили.

— Хорошо бы… — теперь в голосе Савки сомнения. — Но вдруг им слепой и не нужен? Вдруг… дар так себе, а я вот…

Страх его заставляет сердце колотиться.

— Значит, надо готовиться.

— К чему?

— К жизни… давай-ка… вставай.

— Зачем?

Затем, что вечность в этом лазарете или что оно тут, отсиживаться не выйдет. И сомневаюсь, что та стая мелких ублюдков оставит Савку в покое.

— Не оставит, — согласился Савка, сползая с подоконника. Причём делал он это тяжко, осторожно. — Он упрямый. И злой.

— Тогда для начала разомнёмся… слушай, лет тебе сколько-то? — спрашиваю зачем-то.

— Тринадцать, — отвечает Савка. — Было… позавчера.

И снова тоска.

— Маменька на именины всегда-то стол накрывала. Даже потом, когда отец умер. А когда жив был, то стол красивый. Всех звала. И няньку. И гувернера. Учителей. Даже прислугу потчевала, но уже на кухне. А на чистый стол торт брала в кондитерской. И пирожные всякие… я с кремом любил. А потом не пирожные, но кренделя покупала. Сахарные…

Хорошая была, наверное, женщина. Слабая только.

— А вы как праздновали? — интересуется Савка.

— Поверь, мальчик, тебе лучше не знать…

Потому как, если мне и пекли торты с кренделями, я об этом помню ну очень смутно. В детском доме праздновать дни рождения вовсе было не принято. А потом…

Бабки.

Водка.

Бабы. Бани. Или вон, в последние годы, приёмы, цивилизованные, с кейтерингом, ивент-агентством, бравшим на себя всю мутотень с приглашениями и прочей хренью…

— Давай, начнём с разминки.

— Я… не уверен… что получится. Я болел много.

Слабый.

Это я уже понял. И не ощущается он на тринадцать. В тринадцать я уже сумел себя поставить. Со мною даже воспитатели связываться не желали. А Савка десяток раз присел и сердце уже колотится.

Отдышка опять же.

Его бы на пробежечку, но что-то подсказывало, что не стоит пока покидать безопасную нору. Отжиматься… отжиматься не получалось от слова совсем.

— Ты когда-нибудь занимался? — интересуюсь, сдерживая раздражение.

— Отец… ещё когда живой был, то нанял гувернёра. И наставника по фехтованию…

Чему?

— И тогда да, приходилось, — в голосе тоска и очевидно, что занятия Савке радости не доставляли. — Правда, получалось не очень хорошо. И мама переживала. Я слабым родился. Болел много. Она даже с наставниками ругалась. И с отцом.

Жалела, стало быть.

И… завидую? Или нет? Меня не жалели. Но если б жалели и берегли, если б попал я в приют не в пять лет, а в тринадцать, как Савка, тогда бы что? Не выжил бы? Или, скорее уж, стал бы одним из тех, кого шпыняли все, кому не лень.

— Дай угадаю, когда отца не стало, она от наставников избавилась.

— Мы больше не могли себе позволить, — Савка чинно повторил чужие слова. — А потом вот… меня побили… вроде не сильно, но я слёг. И потом уже от расстройства эта горячка приключилась… мозговая, которая. Доктор сказал, что она нервическая.

Хреническая. По башке он явно словил, а потом сотрясение усугубилось, видно. Или инфекцию какую схватил заодно. И так, что едва не умер.

Ясно.

— Значит так, Савка, — поймал себя на мысли, что воспринимаю Савку, как вполне реального, настоящего человека. — С детьми я говорить не умею, но надеюсь, что ты поймёшь. Как я вижу, ты в полной жопе. И помочь тебе в этой жизни некому. Так?

— Вы же помогаете, — возразил Савка робко.

Ну да, голос в голове — охереть до чего полезный помощник.

— Я… пока есть, но как надолго — сам не знаю. Я… — как сказать мальчишке, что он — плод твоего воображения? Часть затянувшейся агонии. — Я умираю, Сав. Там, у себя дома… и не знаю, сколько ещё осталось. А потому постараемся использовать время с пользой. Я тебя буду учить, чему получится. А ты учись.

— Приседать?

— И приседать. И отжиматься. И терпеть… и помнить, Савка, главное, помнить, что жизнь — штука сложная. В ней никогда не знаешь, как оно вывернется. Так что поднимай свою жирную задницу и давай… раз, два…

Может, я из него и не успею человека сделать, но всяко попытаюсь.

[1] «Вести», №40 за 1911 г.

Глава 4

Глава 4

«Три дня длилась стачка рабочих на льнопрядильной фабрике Селивестрова. Фабричный инспектор вынужден был доложить о ней губернатору и просил прислать войска для охранения имущества. В тот же день