Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

– Если разок не придешь, я своего аскера пришлю.

– А что расскажешь о себе? – спросил Андрей.

– Тебя в самом деле интересует, чем я занимаюсь?

– Ты мне предложил пожить с тобой. Я тебе благодарен, но могу же знать – кто ты, мой хозяин, кто твои друзья и враги. Ведь мне достаются и те и другие.

– Разумно. Тогда слушай. Никакой я не бандит. И не убийца. Но власти меня не любят. Любые власти.

– А кто же тебя любит?

– Мои люди.

– Это очень похоже на бандита. Самого обыкновенного, – сказал Андрей. – Даже Робин Гуда любило хотя бы местное население.

– Вот именно, – обрадовался Ахмет. – Я забыл, как его звали, а спрашивать неудобно. Я – Робин Гуд Ялтинский.

Пролетка резво покатилась по вьющейся в сосновом лесу дороге к Ялте.

– Продолжай, – сказал Андрей, хватаясь за край разогнавшейся пролетки, чтобы не свалиться под откос.

– Я борец за свободу, – сказал Ахмет, – и не смейся! Я ушел в лес, чтобы добиваться справедливости, чтобы вернуть Крым тем, кто его всегда населял.

– Сарматам или скифам? – спросил Андрей.

– Твоя острота попала мимо цели, – сказал Ахмет. Он не смотрел на Андрея – глядел вперед, говорил тихо, медленно, словно подстраиваясь под мерный скрип колес. – Во мне течет скифская и сарматская кровь. Во мне есть кровь греков и турок – я не знаю, из какого сплава Аллах выковал мой народ, но мы недаром не раз и не два брали штурмом твою Москву.

– А теперь ты хочешь взять штурмом Симферополь?

– Я не сержусь на тебя, Андрей, – сказал Ахмет, – потому что ты мой друг.

– А когда захватишь власть, поставишь меня к стенке!

– Мы никого не хотим ставить к стенке. Мы хотим только своей власти на своей земле, своей религии, своего права.

– Кто тебе запрещает ходить в мечеть?

– Мне не надо запрещать или разрешать. Это решаю я сам.

– Мне кажется, все это несерьезно.

– Ты провел эти годы где-то в холодильнике! – возмутился наконец Ахмет. – Неужели ты не видишь, что ваша дряхлая Римская империя разваливается?! Это же, как говорил Лермонтов, страна рабов, страна господ. В ней не только сильный и богатый угнетает слабого, но и один избранный судьбой народ измывается над прочими, малыми народами! И этому пришел конец. Завтра империи не будет.

– Значит, ты собрал отряд Робин оглы Гуда и отправился освобождать свою страну?

– Мой отряд – не единственный. Мы – зародыш будущей армии. Судьбу страны решит народ, Учредительное собрание.

– И здесь тоже Учредительное собрание? Может, и хана подыщете?

– Андрей, я знаю, что ты не хочешь меня обижать, но ты все время обижаешь, потому что ты русский и тебе вроде бы можно иметь все то, чего другие не имеют. И потом спрашивать так, свысока: «А зачем тебе свобода, бедный ребенок?»

– А зачем? – упрямо повторил Андрей. – Раньше тобой правили из Петербурга, издалека, а вместо господ далеких вы хотите посадить себе на шею своих, местных – так они будут похуже петербургских. Поглупее.

– С этим тоже можно поспорить, – сказал Ахмет. – У нас общая история, общий язык, главное – общая вера. А тебе я напомню – зачем вы, русские, устраивали битву на Куликовом поле? Хотели вместо господ далеких, ордынских, посадить себе на шею своих?

– Все, сдаюсь! – засмеялся Андрей. – Ты победил меня формальной логикой. По тебе Сорбонна плачет.

– Мы будем посылать наших детей в Сорбонну, – сказал Ахмет.

С каждой минутой воздух становился теплее и влажнее. Пахло морем. Все чаще на дороге встречались прохожие, большей частью татары из деревень, что были расположены вдоль дороги и над Ялтой, где разводили виноград и пасли овец.

– Ты думаешь, что судьба империи тревожна? – спросил Андрей.

– Я уверен. Ты не представляешь, что творится в других местах. Я знаю, что Грузия и Армения готовы отложиться, что независимости требуют Польша и Финляндия, Эстляндия и Курляндия.

– Бред какой-то! – в сердцах воскликнул Андрей. – Эстляндская республика! Ты знаешь, я не шовинист и не черносотенец, но скажи, пожалуйста, чем будет заниматься Эстляндская республика? Молоко в Петроград на продажу возить?

Но получилось не смешно, потому что Ахмет не поддержал Андрея, а Андрей вдруг понял непоправимую истину: Ахмет стал старше его. На три года старше. Еще вчера они были одногодки, а теперь, оказывается, Ахмет прожил почти три года лишних. Прожил в спорах, может быть, лишениях и опасностях…

– Ты в тюрьме сидел? – спросил Андрей.

– Недолго, – сказал Ахмет, – четыре месяца. Меня революция освободила.

Ахмет – и старший… И он больше знает не потому, что он умный, а потому, что он учился, когда Андрей плыл по течению с закрытыми глазами.

– Ладно, еще посмотрим, – сказал Андрей вслух. – Может, и обойдется.

– Все-таки ты типичный русский, – сказал Ахмет недовольно, – когда дело касается свободы – ты первый. Да здравствует свобода для нас! А как только разговор идет, чтобы дать свободу другим, ты сразу на дыбы: как они посмели?

Ахмет отпустил извозчика на шоссе верстах в пяти от Ялты.

– Ты с извозчиком расплатился? – спросил он.

– Да.

– Такая дорога плохая! Как домой поеду? Совсем поздно! – начал стенать извозчик, обращаясь то к Ахмету, то к Андрею. Но Ахмет его оборвал:

– Раньше надо было торговаться.

Извозчик не стал спорить. Уехал.

– Нам предстоит небольшая пешая прогулка под названием «моцион», – сказал Ахмет.

Он послал своего спутника с лошадьми вперед, а они с Андреем прошли еще версты две лесом до хижины. По дороге они больше уже не спорили, а говорили о вещах обычных, будто расстались всего неделю назад, – о тете Марусе, о Беккерах. Но более всего Андрея изумили новости о Маргарите.

Оказывается, ее исключили в пятнадцатом году из гимназии. И не зря. Теперь она считается среди одесских эсеров одним из первых людей. Злая, худая, как увидит врага революции – сразу норовит его расстрелять…

– Ну уж ты и преувеличиваешь, – рассмеялся Андрей.

– Почему?

– Потому что у нее папа судовладелец.

– А у Софьи Перовской? А у Александра Ульянова? У них папы генералы – а каких крошек вырастили! Подожди, доедем до моего убежища, я тебе такое покажу, что просто ахнешь!

– А о Вревском не слышал?

– Говорят, он в Киеве. Но ты не думай, что все обошлось, – мне кажется, Вревский до конца жизни будет тебя искать. Раз он считает тебя убийцей.

Некоторое время они шли молча. Потом, как бы завершая разговор, Ахмет произнес:

– Ты свои великоросские взгляды с моими аскерами не обсуждай. Они в гимназии не учились. А если в гнев войдут, зарежут тебя, мон шер ами, поздно будет расстраиваться. Мне и без того трудно объяснять, почему я русского к нам в лес привел. Им даже девушку нельзя, даже брата нельзя – а тебя привел, ай, как нехорошо!

– Я могу пожить в лесу отдельно от вас, – сказал Андрей.

– Не говори своих обычных глупостей!

– Спасибо, Ахмет.

– А я хотел спросить: если придет время, что я буду бежать и скрываться, ты тогда скроешь меня в своем доме, дашь приют беглому крымскому татарину?

– Посмотрим, – сказал Андрей. Возражать было бы глупо.

Когда они пришли в отряд, аскеры уже спали, их встретил только дежурный, который если и удивился приходу Андрея, виду не подал.

Воины Ахмета жили в двух деревянных сарайчиках, наверное, они остались от чабанов, что пасли здесь овец. Каменную сторожку занимал Ахмет.

Ахмет провел Андрея в сторожку. Вскоре его адъютант, задав корм коням, принес чайник и чашки. Ахмет снял башмаки и переобулся в мягкие желтые мешты.

– Ты не демократ, – сказал Андрей.

Они сидели на больших войлоках. Адъютант разливал чай и передавал чашки старшим.

– Ты обещал что-то показать, – сказал Андрей.

– Допьем чай, не спеши. Я не демократ, – сказал Ахмет.

Часовой, заглянув снова, спросил, будут ли они есть мясо. Только холодное. Они отказались.

Ахмет поднялся, снял с низкой полки плоский кожаный кошель.

Из него вытащил свернутый вдвое номер «Синего журнала». Раскрыл его и передал Андрею, а сам взял с пола керосиновую лампу и поднес к странице, на которой раскрыл журнал, чтобы Андрей мог разглядеть фотографию.

На фотографии была изображена Маргарита.

Если бы Андрей не ждал увидеть именно ее, он никогда бы не догадался, что видит девицу, так влюбленную в Колю Беккера. Маргарита сильно похудела – высокие скулы были туго обтянуты кожей, нос был костлявым, переносица норовила прорвать тонкую кожу. Глаза стали огромными, короткие прямые волосы не закрывали шею.

– Она раньше завивалась? – спросил почему-то Андрей.

– Революция ее изменила, – сказал Ахмет с неожиданной горечью.

Маргарита была в кожаной куртке.

Фотография изображала ее по пояс. По сторонам, отступив на шаг, стояли два матроса. Из тех революционных моряков, которые ринулись в последний и решительный бой, перестав притом стричься, мыться, увешав себя «маузерами» и «лимонками» и с наслаждением опустившись в невероятные глубины жестокости и разгула. Лица их были плохо пропечатаны и скрывались в тени.