Рука - Вячеслав Пьецух

У главного подъезда Дворца культуры имелся небольшой тамбур; набившись в него, налетчики напялили на головы старухины фильдекосовые чулки, разобрали оружие и ввалились всей компанией в вестибюль. Не сказать точно, к счастью или к несчастью, но по случаю окончания рабочего дня охрана была пьяна; когда Александр Маленький поместился возле телефона и направил на парней ствол своего обреза, они нимало не устрашились, а только дали понять, что не станут мешать налетчикам, и мирно продолжили какой-то, видимо, недавно начатый разговор:

- Вообще Верка баба хорошая не ехидная, но иногда на нее находит. Я ее спрашиваю: "Ты кто такая есть-то?"

- А она что?

- Она говорит: "Ассирийка". Я спрашиваю: "По кому?"

- А она что?

- Она отвечает: "По образованию". Я говорю: "В таком случае давай я по-быстрому оттолкнусь".

- А она что?

- Она говорит: "Не, меня это предложение не окрыляет".

Тем временем Папава, Сорокин и Мугер, поднявшись на второй этаж по мраморной лестнице и повернув направо по коридору, уже приближались к приемной президента акционерного общества "Капитал". Ваня Сорокин говорил:

- Все бы хорошо, только через эти архиерейские чулки ни хрена не видно, того и гляди лоб себе расшибешь. Лучше бы, конечно, иметь приборы ночного виденья: и морда закрыта, и видишь все в темноте, как кошка...

Робинзон Папава сказал:

- Уймись.

В конце коридора, за массивными дубовыми дверями, приятелям открылась обширная приемная президента: слева была подвижная панель матового стекла, обозначавшая вход в кабинет хозяина, посреди приемной стоял круглый диван, из которого росла финиковая пальма, в правом углу за роскошным канцелярским столом сидела миловидная девушка и что-то печатала на машинке. Яша Мугер, блюдя свою роль, подошел к ней, сказал чужим голосом где-то когда-то слышанные слова:

- Спокойно, это ограбление!

И вытащил из кармана стартовый пистолет.

Девушка взвизгнула и закрыла лицо руками. Папава с Сорокиным вдвоем тронули легко поддавшуюся панель, обнажили оружие и вошли.

В глубине кабинета, у большого окна, оперевшись филейной частью о подоконник и сложив на груди руки, стоял Бидон. Смотрел он на налетчиков спокойно, даже с легкой, спрашивающей улыбкой, точно ожидая, что они вот-вот его рассмешат.

- Ну, что хорошего скажете? - справился он без особого интереса.

- Гони наличность, - сказал Папава, поигрывая кинжалом, - а то мы тебя уроем!

- Чиво-чиво?! - откликнулся Бидон с очень сложным выражением в голосе: тут звучало и неподдельное удивление, и острастка, и начатки злости, и уверенность в неистребимости своей плоти.

- Я говорю, наличность гони, а то мы тебя уроем...

Бидон ответил:

- Поди умойся.

В воздухе повисло что-то угрожающее, какое-то образовалось ясно ощущаемое опасное электричество, чреватое разрядом немалой убойной силы.

Робинзон сказал:

- А чего ты возмущаешься-то? Чем ты, собственно, недоволен?! Мы что, на честно заработанные гроши покушаемся, что ли? Мы покушаемся на средства, которые ты намыл у трудящегося народа и разных незадачливых простаков!

- А их никто не заставлял отдавать свои честно заработанные гроши, возразил Бидон. - Мы, слава Богу, живем в свободном государстве, хочешь канавы рой, хочешь песни пой, - это теперь свободно.

Ваня Сорокин сказал:

- Ты давай сворачивай эту буржуазную пропаганду! Как писал один француз, свобода в эксплуататорском обществе состоит в том, что миллионер и бездомный вольны ночевать под мостом Пон-неф. А у вас, бандитов глубоко российского происхождения, свобода заключается в том, чтобы ограбить народ, перевести деньги в доллары и эмигрировать в Гондурас.

- Ишь ты, Шопенгауэр какой нашелся! - съязвил Бидон. - Ну ладно, некогда мне тут с вами философствовать, пошли вон!

- А я говорю, - уже закипая, сказал Робинзон Папава, - гони наличность, не то мы тебя уроем!

- А я говорю, поди умойся! - сказал Бидон.

Засим наступило неприятное, даже отчасти мучительное молчание. Налетчики чувствовали себя оскорбленными, и вдвойне оскорбленными потому, что на их стороне была сила оружия, между тем президент акционерного общества "Капитал" третировал их как мальчишек и позволял себе самый обидный тон. Всем было очевидно, что просто так разойтись нельзя; и хотелось бы разойтись в разные стороны, даже очень хотелось бы, да нельзя.

Ваня Сорокин сказал Бидону:

- Ты это... стань-ка лицом к окну.

Бидон почему-то безропотно сделал то, что от него потребовали, но, правда, умудрился выразить спиной презрение к Ваниному обрезу.

Раздался выстрел. Зазвенели мелко висюльки хрустальной люстры, кабинет наполнился кислым пороховым дымом, а Бидон стал медленно сползать на пол, неловко цепляясь пальцами за стекло.

- Ну, психический... - проговорил он и растянулся под окном, заливаясь темной венозной кровью.

9

Ближе к вечеру того дня Сергей Попов зашел за Мячиковым по пути к дому N_17 по улице Брута, куда он направлялся, чтобы вдругорядь осмотреть говорящую собаку в расчете на добавочный гонорар. Уже третьи сутки стоял морозец, прихвативший непролазную уличную грязь, но зато там и сям образовались ледяные кривоугольники и овалы, так что приятели вынуждены были сразу же взяться под руки и всю дорогу до улицы Брута предупредительно поддерживали друг друга.

- В том-то все и дело, - говорил Мячиков, - что русский человек ведет себя, как дитя малое, если отнять у него символ веры и, так сказать, бросить на волю волн.

Попов нехотя возражал:

- Так это любой человек начнет безобразничать, если освободить его от моральных установлений, будь он хоть американец, хоть папуас.

- Не скажи... У американцев есть две непоколебимые святыни: семья и деньги; у папуасов - культ предков, родство с природой; и никакое "триумфальное шествие советской власти" от этих моральных установлений их не освободит. А у русского что есть? да практически ничего!.. В самые ударные сроки отбрехались от греко-российского православия, которое исповедовали тысячу лет, Третий Рим император Петр Великий снес в самом начале своего царствования, еще последние московские римляне в школу не пошли, со святой Русью большевики покончили в две недели, только одну ночь и одно утро нужно было в воздух пострелять, чтобы социалистическому способу производства пришел конец. Что же остается? родство с природой? Вроде бы не похоже, потому что русский человек любит реки поворачивать вспять. Культ предков? Поглядите на наши кладбища - это срам. Деньги? Да он лучше весь свой век на печке бесплатно пролежит и будет питаться картофельной шелухой! Семья? Уж какая тут семья, если ему регулярно не на что похмелиться...

- Я что-то не пойму, - как бы с подвохом завел Попов, - вот ты, Аркадий, говоришь, что самозабвенно Россию любишь, а сам всю дорогу костишь ее почем зря. Как выражается наша сумасшедшая старушка, "это же парадокс"...

- Видишь ли, Сережа, я, наверное, другую Россию люблю, не эту. В моей России живет Александр Блок, повсюду светятся женские лица какой-то глубинной, поразительной красоты, носится со своей идеей воскрешения всех умерших Николай Федоров, люди, утонченные до полной беззащитности перед жизнью, ночи напролет говорят о просодии и цезуре. А в другой России бесчинствует спившееся пастушество, никто не знает, что хорошо, что плохо, торчат, словно колонии больших и малых поганок, деревни и города, все покупается и все продается за литр водки. Таким образом, в одной России мы живем, как декабристы в Бурятии, а другую носим в себе, как сердце. Пускай первая будет - Россия-А, а вторая - Россия-Б.

- Вот что я тебе скажу: ты не Россию любишь, а какую-то формулу, выведенную из книжек, хотя бы потому, что Россию как таковую любить нельзя. И в части разделения ее на два самостоятельных княжества ты не прав, - просто русская жизнь слишком богата и многогранна, до того, то есть, богата и многогранна, что она не укладывается в эту... как ее, что-то вроде чертежа?

- В схему.

- Ну да, не укладывается в схему. Потому что в русской жизни всему найдется место - и подвигу, и вымогательству, и праведникам, и жулью.

Мячиков согласился:

- Это, конечно, так. Но, положим, лицо Германии все-таки составляет определенный человеческий тип, собирательный, что называется, образ немца. Предположительно, это будет холодный мыслитель и в то же время практик, хотя практик чувствительный и по обстоятельствам добродушный. Предположительно, это будет симбиоз Мартина Лютера, Отто фон Бисмарка и "Страданий молодого Вертера" с добавлением стальной крошки. А кто составляет лицо России? По идее - помесь Николая Федорова с математиком Лобачевским, плюс, Акакий Акакиевич от первой страницы до последней с добавлением порции кислых щей. Но ведь как бородавка под глазом, как третье ухо на макушке, в этот собирательный портрет затешется Стенька Разин, тоже очень российский тип, жулик Отрепьев, палач Шешковский, верноподданнейший хулитель Карамзин, мрачные народолюбцы из "Черного передела", юродивый Иван Яковлевич, у которого причащались московские аристократки, эсер Азеф, даром что был еврей, пламенный циник Ульянов-Ленин - и в результате получится, что лица у народа нет, а есть что-то грузно-бесформенное, желеобразное, готовое податься в любую сторону от малейшего ветерка, поползновения, перекоса...